Девочка с персиком
Шрифт:
Том купил всех балерин Персика и позвал его в Лондон (я об этом ничего не знала, Доктор). Потому что Персик и сам был прекрасен, как я Вам неоднократно сообщала, Доктор. Но Вы забыли.
Теперь Вы понимаете, Доктор, почему я Вам пишу? Из вредности. Я же Крошка Мю, как я Вам уже сообщала.
Я хочу Вам все напомнить, как бы Вы ни были забывчивы. Потому что сама мечтала все забыть. А не получается.
Мне было некуда деваться, Доктор.
Я превратила бесполезное искусство жить в бизнес, потому что я не умела делать ничего полезного.
Я ставила балет на площади в Милане. Я проводила показы прет-а-порте из скотча, пакетов для мусора и пенопласта. Я устраивала салюты под окнами дома для инвалидов в Ростове-на-Дону. Я построила четырехметровый за?мок из коробок от телевизоров и облицевала его пасхальными яйцами. В доме одного нувориша из Новопеределкина я сделала витражи из расписанных лаком для ногтей пивных бутылок. Я научилась танцевать на катушке от строительного кабеля. Я раскрашивала золотом пластмассовые муляжи сердец и мозгов из магазина учебных пособий и выгодно продала их одному берлинскому сумасброду, с которым мы трахались на площади у Бранденбургских ворот. И я бы трахалась с ним всю жизнь, если бы он не вздумал меня фотографировать. Потому что я терпеть не могу, когда из моего ноу-хау бесполезности извлекает пользу кто-то другой.
Этот человек считал меня сумасшедшей и страшно боялся.
Другой человек считал меня авантюристкой.
Еще один человек сказал, что я спекулирую на чужих невоплощенных желаниях быть расп...дяями.
Еще кто-то сказал, что я – памятник дилетантизму.
Один человек сказал, что он видел, как я летаю.
Но никто не сказал, что я умею проходить сквозь зеркала.
Потому что я этого не умею.
У меня не получилось выйти из стеклянного лифта.
Я не смогла пройти сквозь стеклянную дверь на балконе в Панама-Сити. И все очень смеялись над моей неуклюжестью, потому что подумали, что я подумала, что дверь открыта.
Я врезалась в витрину магазина «Прентан». И менеджер прикладывал мне лед ко лбу и причитал: «Ах, мадам, какое недоразумение, что реле не сработало».
Заметьте, Доктор, меня в первый раз назвали «мадам». Что тоже грустно.
Но дальше будет еще грустнее. Я сама не люблю писать эту часть письма. Но напишу. Из вредности.
Однажды мне позвонила девушка Анна.
Она сказала, что была на симпозиуме психоаналитиков в Лондоне и видела там Персика.
Он прекрасно продается, они с Томом отжигают, хотя Том полысел, но все равно они первые в гей-тусовке. Она сказала, что Персик передавал мне привет и спрашивал, как там зеркала. Наверное, шутил (добавила Анна).
Как там зеркала? Как там зеркала?
Я представила, как Персик шутит, и мне от этого стало тошно.
Я подошла к зеркалу (решительно, мне Персик, когда еще не шутил, говорил, что моя беда в нерешительности). Решительно.
И я там увидела несколько седых волос. И несколько морщин вокруг глаз.
И расхотела проходить. Потому что мне не понравилось это зазеркалье.
Оно было лишено совершенства и не спасало меня от одиночества.
Я решила оставить хотя бы половину морщин и седых волос по ту сторону стекла.
Я стала каждый вечер ходить в цирк. Это был маленький цирк на Юго-Западе, и там было не стыдно плакать. Я сидела и плакала от зависти.
Там прятали платочки в пустой руке. Там исчезали в шкафах. Там угадывали карту в кармане. Там глотали лезвия и огонь. Иллюзионист был очень обаятельный.
Через месяц он выдернул меня из зала на арену, развернул мою ладонь и спросил:
– Хотите, я проткну вас насквозь иголкой?
– Нет, – сказала я. – Отпилите мне лучше голову.
– Все русские женщины так склонны к жертвам, – нашелся иллюзионист.
– Да, – сказала я (на самом деле я просто считала самым оптимальным хранить голову с рефлексиями и страхом одиночества отдельно, в морозильнике).
Ночью иллюзионист признался, что увидел на моей ладони крестик. Он сказал, что у меня была бы рука гения, если бы не этот крестик. Это крестик лузеров. Такие люди в последний момент наступают на шнурок и разбивают башку, поднимаясь на сцену за «Оскаром».
Иллюзионист сказал, что уже тогда решил, что меня не отпустит.
Меня это в принципе устраивало. Потому что у иллюзиониста был вентилятор, через который он умел проходить.
Иллюзиониста это тоже устраивало. Потому что у него на ладони был крестик.
У него, Доктор, был один серьезный недостаток. Он знал, из чего состоит чудо. Он знал, куда девается платочек. Он знал, как Копперфилд выбирается из водопада, а Гудини – из цепей. Он знал, почему из икон текут слезы, знал, чем закончатся детективы. Он знал прогноз погоды на завтра. И еще он знал, что просочиться сквозь стекло невозможно.
Он все это знал доподлинно и очень от этого страдал.
Еще, Доктор, он знал, что каждый человек изначально одинок.
Он говорил мне об этом каждый день на протяжении четырех лет.
И когда эти четыре года закончились, он сказал, что не надо строить иллюзий. И лучше принять все как есть. То есть одиночество. Хотя он очень от этого страдает.
Я подозреваю, он просто боялся, что я пройду сквозь стекло и разрушу его стройную концепцию мира.
А я, Доктор, к этому времени научилась исчезать в коробке, выходить из шкафа и доставать монеты из пустого стакана.
То есть от меня была несомненная польза.
Но иллюзионист сказал, что люди не умеют меняться. И не надо пытаться быть полезной.
Хотя он очень сожалеет.
Он так сказал, Доктор, и пошел спать.
Я посидела полчаса, причитая: «Он же обещал, он же обещал!» (хотя он ничего не обещал). Причитая: «Он лишает меня тепла!» (хотя он был холодным, как брикет свежемороженной трески), причитая: «Он разбил иллюзии» (хотя он препарировал их, как патологоанатом).
А потом я утерла сопли, заставила себя прекратить это мерзкое бабство, взяла в руки молоточек для отбивания котлет и разбила все, что билось.