Девочки-лунатики
Шрифт:
— Могу адресок подсказать, — зло сказала она. — Нарядят в рюшечки и трахнут. Всего вам наилучшего, дорогуша.
— Да ты не кочевряжься! — поморщился он. — Я — дядька щедрый, не обижу. Ты главное, Андрюше угоди, а уж Андрюша тебе хорошо сделает… Уж тебе понравится, ой как понравится…
С этими словами Свиридов погладил себя рукой по внушительному пузу. Глаза его подернулись масляной пленкой.
Ей даже показалось, что изо рта вот-вот побежит слюна. Скривившись от отвращения, Олеся встала.
— А не пойти бы тебе, дядя, на хрен, а?
Свиридов вздохнул и полез в карман. Вынув толстый
— Ну, и чего мы ломаемся? — с брезгливой гримасой спросил он. — Я же сказал, что не обижу.
Вспыхнув, она ринулась к выходу. Официант бросился было ей наперерез, но Свиридов махнул ему рукой и тот успокоился. Красная от ярости Олеся вылетела в вестибюль и бегом бросилась к лифтам.
Кабинка захлопнула двери прямо у нее перед носом и умчалась вверх. Олеся нетерпеливо давила на кнопку, сжимала губы, стараясь не расплакаться. Москва вдруг стала настоящим врагом, гончей, загнавшей в глубокую нору и уже прорывавшуюся следом, оскалив клыки. Олеся почувствовала, что задыхается в этой враждебной обстановке, в полном одиночестве, без поддержки, друзей, денег и какого-то смысла. Навалившаяся тоска и отчаяние буквально пригнули ее к земле, и чтобы вырваться из этого липкого, глухого помешательства, Олеся схватила телефон и нажала на кнопку вызова.
Гудок. Гудок. Гудок.
— Алло?
Голос звучал так привычно, так знакомо, и немного тревожно, что она не сразу смогла ответить, сглатывая подступивший к горлу комок.
— Алло? Кто это? Вас не слышно…
— Мама, это я, — тихо сказала Олеся.
Мать, видимо, потеряла дар речи, а потом неуверенно произнесла:
— Олеся? Доча?
— Мама…
Она хотела сказать что-то еще, но рыдания подкатили к горлу, и Олеся, задохнувшись, замолчала. Сновавшие мимо люди не обращали на нее никакого внимания, но она, все же, отошла от лифтов подальше, укрывшись за искусственной пальмой с бодрой пластиковой зеленью.
— Олеся, господи, ты где?
— Я в Москве, мама. Я все еще в этой проклятой Москве… Мама…
— Что, Олеся, что?
— Мама, простите меня.
Она зажмурилась, приготовившись к гневной отповеди, представив что-то в духе: «Я же тебе говорила!», но мать, неожиданно мягко сказала.
— Олеся, возвращайся домой.
— Мамочка, я приеду. Я… прямо сейчас… или завтра, самолетом, поездом, как угодно, но я приеду. Я не могу, не хочу тут одна, совсем одна… Мама, простите меня, я не смогла…
— Возвращайся, доча, — твердо сказала мать. — Мы что-нибудь придумаем. Не плачь, все будет хорошо. Ты главное приезжай.
— Угу, — всхлипнула Олеся. — Я сразу, мам… Пойду сейчас, вещи соберу и приеду… А папа на работе, да?
— На дежурстве. Ты ему позвони сама. Позвонишь?
— Позвоню, мам. И, знаешь…
— Да?
— Ты права была. Ни к чему мне эта Москва. Ни на что я не гожусь. Это все такая ерунда: слава, деньги, толпа фанатов. Я думала: вот оно, я этого хотела! А оказалось, что это пустышка, фантик, и оно никогда не сравниться с тем, что у меня раньше было, с моей простой жизнью…
Она снова расплакалась, а мать тем же родным, мягким голосом, сказала:
— Ну, ладно тебе. Все уже кончилось. Все теперь будет хорошо. Только не оставайся там. Приезжай, я пирогов напеку… Давно поди пирогов не ела?
И Олеся рассмеялась сквозь слезы, хотя ей хотелось выть. Разговор не только не успокоил, напротив, разбередил ее раны, и она вдруг представила, как пережили родители ее славу: мать в своей больнице, и отец — в воинской части. И сейчас она свалится им на шею: избитая, израненная, искалеченная столицей, не замечая, что и они — такие же инвалиды. Но именно этого ей и хотелось, броситься к ногам, как блудному чаду с какой-то известной картины, чтобы переложить хотя бы часть тяжести со своих плеч.
Она просидела за пальмой полчаса, постепенно успокаиваясь, а потом, шмыгая покрасневшим носом, пошла к лифту. Вызвав кабинку, она вошла внутрь и нажала на кнопку своего этажа. Перед ней замаячил чей-то силуэт, и Олеся опустила голову, чтобы никто не увидел ее заплаканного лица. В лифт вошел мужчина, большой, сопящий, как простуженный бульдог, и, дождавшись, когда закроются двери, небрежно поинтересовался:
— Ну, что? Не надумала?
Она подняла глаза и без всякого удивления узрела Свиридова, главу холдинга с труднопроизносимым названием. Отвечать ему было выше ее сил.
— Ну, смотри, — равнодушно сказал Свиридов. — Ты мне, в принципе, нравишься. Я на выходные в Париж лечу. Хочешь, могу тебя с собой взять, все расходы оплачу, одену, как куклу, брюликов навешаю. Только это отработать надо будет. Но тебе же не привыкать, верно?
Олеся молчала. Двери открылись, и Свиридов, крякнув, выкатился наружу.
— Если что, я в четыреста восьмом. Только учти, предложение действительно только до завтрашнего утра.
Двери поползли и закрылись, отсекая Олесю от Свиридова. Лифт загудел и поднял ее двумя этажами выше. Когда двери открылись, Олеся хотела пойти к номеру, но пройдя едва половину пути, остановилась.
Она думала о Париже, раскрашенных витринах французских торговых домов, новогодних елках, а еще о своем похудевшем банковском счете и о том, что вернется домой побитой собакой, а этого так не хотелось.
Терять было нечего. Предложение действовало всего один вечер.
«В последний раз», — подумала Олеся и повернула назад.
Глава 11
Потолок терялся во тьме, которую не могли рассеять дежурные лампы, не гаснувшие даже ночью. Лампы раскачивались, словно при морской качке, и смотреть на них было больно, но стоило закрыть глаза, становилось только хуже. Стены, зеленого казарменного цвета, начинали медленно сужаться, складываясь карточным домиком, грозя обрушиться совсем, и это было страшно. Маленькое окошечко, забранное решеткой, даже днем свет почти не пропускало, что уж о ночи говорить. Но сегодня в него виднелся краешек Луны, растущей или убывающей, сразу и не определить. В детстве бабушка научила Наташу: надо закрыть пальцем плохо видимую часть Луны. Если получится буква «Р», Луна растущая. Если освещенная круглая часть будет с другой стороны — убывающая. Сфокусировав взгляд на Луне, Наташа подняла руку и выставила палец. Убывающая, темная, как говорила бабушка. Плохое время. Хотя, ей ли не знать…