Девушка, которой нет
Шрифт:
Саня понял – окружающие его люди сдались. Отреклись друг от друга – тяжесть ответственности, угрызения совести не получается тащить вместе. Никого спасать они уже не могли. Еще день-два покиснут в подполье и разойдутся в разные стороны, чтобы смущать обывателей отблесками своего былого величия.
Демиурги обещали спасти мир от исчезновения. Как и многие другие, они чувствовали себя полноправными хозяевами своих слов. Захотели – дали, захотели – забрали назад…
Metallica: «Nothing Else Matters»
На
Фея узнала его. Не стала приветствовать. Он тоже не стал размениваться на лишние слова:
– Народ бушует, Фея Егоровна. Мы стараемся не допустить утечки о вашем местонахождении. Иначе вас порвут на части.
– Почему? Вы же возобновили полеты.
– Увы, это не имеет прежнего эффекта.
– Чуший бред.
– Настроения масс не всегда имеют что-то общее с реальностью.
Фея пошла по тротуару. Нива поехала рядом – трогательный перепев финальных аккордов «Блондинки за углом». Идеолог высунулся из окошка и зашептал:
– Мы стараемся скрывать, что к нам попал самый молодой сотрудник вашей компании. Иначе и ему не отделаться от подзатыльников.
– Где он? – зашипела в ответ Фея. – Вы же знаете, я могу размазать вас по асфальту!
– Успокойтесь. Как раз сейчас я намекаю на готовность везти вас к нему.
Изюминка российского автопрома сорвалась с места. Через двадцать минут они входили в отреставрированный особняк, расположившийся в нескольких шагах от грозных бастионов ФСБ на Лубянской площади. Полутемными коридорами Идеолог провел Фею в какой-то чулан с прозрачной стеной. За ней в огромном стоматологическом кресле сонно хлопал глазами Витек. Казалось – из него выпиты все соки. На лице тени тревог, сомнений, вопросов.
– Ему плохо? – Она повернулась к Идеологу и не вцепилась в хищную физиономию только потому, что вопросы, сомнения-тревоги доедали и ее тело.
– Очень. Как бы вы себя чувствовали, если бы знали, что призваны помочь людям? Суетились, пытались, вкалывали. Потом – бац! – прозрение: ты – не нужен. Люди боятся исчезнуть. Боятся остаться. Они боятся быть могущественными. Ничтожными прозябать не желают. – У Идеолога, как и прежде, находилось авторитетное мнение на все случаи жизни. – Цена, которую нужно платить, чтобы разобраться, чтобы пройти, – это и есть цена спасения, равная жизни. И оплатить можно, только прожив эту жизнь.
В руках Феи оказалось пушечное ядро времен Крымской войны.
Идеолог кивнул, словно соглашаясь – что бы она ни сделала с этим ядром, любое действие будет достойным ответом. И все-таки он закончил:
– Но никто не готов жертвовать сам, уверенно соглашаясь на другие жертвы.
Фея запустила снаряд в стекло, весело осыпавшееся к ногам. Бросилась вперед, но в смежной комнате оказался не Витек, а пустое стоматологическое кресло и жидкокристаллическая панель.
Они теперь должны быть везде? Даже у стоматолога? Даже в тюрьме?
Дельфин: «Дверь»
Прошлое представлялось Толяну чем-то вроде огромной расколотой вазы. Несмотря на многочисленные трещины ей удалось устоять в полутемном углу, но, чем дальше он прогрызался в будущее, тем больше осколков возникало рядом с этим шедевром несложившейся жизни. Глядя на них, он с горечью осознавал ошибки, тысячу раз заклинал: «Нужно было так, а не так!» Старался мысленно приладить опадавшие, как листва, осколки, закрыть многочисленные пробоины в фарфоре, и тогда перед глазами возникал образ другой, более достойной судьбы.
Этот образ Анатолий Сергеевич Соболь всегда носил с собой, сравнивая с тем, что получается. Реальность ни разу не победила в сопоставлении. Все должно было быть по-другому!
И вот шанс – не дать отколоться очередному (огромному!) фрагменту судьбы. Пусть это не исправит жалкого вида щербатой вазы, но она устоит и в полутьме развернется наиболее сохранившимся боком. Оправдается хотя бы часть из того, что произошло с ним за последние тридцать лет.
Он мог бы объяснить все мотивы, но некому – никого не интересовало, почему он так поступил.
Туман этих дней не развеивался даже сейчас, когда он крепко держал то, что могло все изменить, – смерть.
Молодые ребята (на лицах благодушие, доверие, понимание) притащили сумку прямо в его кабинет. («Да-да, теперь это мой кабинет!») Неторопливо рассказали, где детонатор, как укладывать продолговатые пластилиновые кубики.
«Со мной разговаривают как с ребенком. Глупым, больным ребенком. Которому уже не помочь. Как они меня сломали? На разные лады спев о том, что „все пройдет“? Боярский, Дунаевский, Дербенёв, 1983 год…»
Толян послушно кивал – подобострастие в голосах юных взрывотехников росло пропорционально его покорности.
В этой игре сквозила фальшь, так же как и в любом другом разговоре за последний месяц.
Нутро жгло от вранья даже сейчас, когда он держал в руках стопроцентно правдивую субстанцию. Правда и ложь не могут конкурировать с С4 – пластид вне этих категорий, последний восклицательный знак без смысловой нагрузки.
Кубики, которые он укладывал рядом со слабеньким цеппелиновским двигателем, напоминали коллекцию, которую Толик собирал всю жизнь. Он давно перенес из «скорой» три жестких диска, под завязку набитых фильмами, музыкой, книгами и картинами.
И сейчас, когда минировал дирижабль, думал только о них.
«Там все, чем мы жили. Но то, что мы объявляли ценностью, не протискивается в следующий информационный виток – затопчут, завалят новыми зрелищами и нетленками. Хоть что-то нужно спасти из ненормальных последних двенадцати лет двадцатого века. Я лучшее из той пошлости хочу спасти. Она составила мою судьбу и потому достойна называться и смыслом, и правдой. Спустя мою жизнь этого уже никому не понять…. Кому завещать коллекцию? Константину Эрнсту?»