Девушка, которую ты покинул
Шрифт:
— Простите?
Марианна сразу перестает улыбаться и делает вид, что поправляет браслет.
— Ай, да ничего особенного. Не обращай на меня внимания, — слегка краснеет она под пристальным взглядом девушки и быстро меняет тему: — Ты будешь есть сэндвичи?
Раздается телефонный звонок.
— Ну ладно, — положив трубку, говорит Генри. — Все нормально? Мисс Эндрюс, вы готовы зачитать суду отрывки из дневников?
— У меня как раз с собой мои лучшие очки для чтения.
— Прекрасно, — делает глубокий вдох Генри. — Все, нам пора.
30 апреля 1945 г.
Сегодня все сложилось для меня совершенно неожиданно. Четыре дня назад подполковник Дейнс сказал, что я могу поехать с ними в концлагерь Дахау. Дейнс неплохой парень. Сперва он показался мне слегка заносчивым, но после того, как я высадилась в «Омаха-бич» с «Кричащими орлами» и стало понятно, что я не какая-то там скучающая домохозяйка, которая будет приставать к нему с кулинарными рецептами, он немножко оттаял. Сто первая воздушно-десантная дивизия сделала меня почетным товарищем, и теперь, когда у меня есть такая же нарукавная повязка, я стала одной из них. Итак, решено, я поеду с ними в лагерь, напишу материал о тех, кто там сидит, может, возьму парочку интервью у узников об условиях заключения и подошью к делу. На радио тоже ждут короткого обозрения, так что надо запастись магнитофонной пленкой.
Итак, в 6:00 я уже была в полной боевой готовности, даже с нарукавной повязкой, и чертыхнулась, когда он вошел без стука.
— Что так, подполковник? — игриво спросила я, продолжив причесываться. — А я и не знала, что вы на меня запали.
Это стало между нами расхожей шуткой. Он, в свою очередь, любил говорить, что у него есть пара походных ботинок, которые, пожалуй, постарше меня будут.
— Планы изменились, дорогуша, — сказал он, закуривая, чего обычно не делал. — Не могу тебя
Я так и застыла с расческой в волосах.
— Ты что, меня разыгрываешь? — В «Нью-Йорк реджистер» уже освободили для меня две полосы, и никакой рекламы.
— Луанна… мы даже не предполагали, что обнаружим такое. И у меня приказ до завтрашнего дня никого туда не пускать.
— Ой, да брось!
— Я не шучу, — сказал он и, понизив голос, добавил: — Ты прекрасно знаешь, что я собирался взять тебя с собой. Но ты даже представить себе не можешь, что мы вчера увидели… Мы с парнями всю ночь заснуть не могли. Там повсюду были старые женщины и дети, и они бродили, как… Я хочу сказать, совсем малыши… — Он покачал головой и отвернулся. Дейнс — парень не из слабонервных, но, клянусь, он готов был расплакаться точно ребенок. — А еще снаружи там стоял поезд, а в нем трупы… тысячи трупов… Человек такого сделать не может. Точно не может.
Если он хотел меня отговорить, то добился совершенно обратного.
— Подполковник, ты просто обязан меня туда отвезти.
— Сожалею. Но приказ есть приказ. Послушай, Луанна. Подожди один день. А там чем смогу, помогу. Ты будешь единственным репортером, которого туда пустили. Обещаю.
— Ну конечно. И ты будешь по-прежнему меня любить. Да ладно тебе…
— Луанна, сегодня на территорию лагеря пускают только военных и представителей Красного Креста. Мне понадобится помощь всех моих парней.
— Помощь в чем?
— В том, чтобы взять под стражу тамошних нацистов. А еще надо помочь узникам. Помешать нашим парням прикончить эсэсовских сволочей. Когда Маслович увидел, что они сотворили с поляками, он будто сума сошел, кричал, плакал, совсем с катушек слетел. Пришлось приставить к нему сержанта. Так что мне понадобятся железные парни. И… — судорожно сглотнул он, — надо еще решить, что делать с трупами.
— С трупами?
— Да, с трупами, — покачал он головой. — Там их тысячи. Они сложены, как дрова для костра. Костра! Ты не поверишь… — Он перевел дух. — Так или иначе, дорогуша, я все равно собирался попросить тебя об одном одолжении.
— Ты собирался попросить меня об одолжении?
— Хочу сделать тебя ответственной за склад, — сказал он, а когда я удивленно вытаращилась на него, продолжил: — На окраине Берхтесгадена есть склад. Мы его открыли прошлой ночью, он под завязку набит произведениями искусства. Один из их главных нацистов, Геринг, собрал столько трофейных ценностей, что будьте любезны. По мнению высокого начальства, добра там на несколько сотен миллионов долларов, и все краденое.
— А я-то здесь при чем?
— Мне надо, чтобы кто-то, кому я могу доверять, присмотрел бы за складом. Всего на один день. В твоем распоряжении будет пожарный расчет и двое морпехов. В городе черт знает что творится, полный хаос, а я должен быть уверен, что туда никто не войдет и оттуда никто не выйдет. Уж больно там много ценного, дорогуша. Я не слишком хорошо разбираюсь в искусстве, но там что-то вроде — ну, не знаю — «Моны Лизы» или типа того.
Знаете, каков вкус разочарования? Словно металлическая стружка в холодном кофе. Именно это я и чувствовала, когда старина Дейнс вез меня к складу. А я ведь тогда еще и не знала, что Маргарет Хиггинс все же попала в лагерь вместе с бригадным генералом Линденом.
Это не было складом как таковым, скорее огромным серым строением вроде общественного здания, например школы или муниципалитета. Дейнс представил меня двум морпехам, которые отдали мне честь, а потом провел в кабинет рядом с главным входом, где я должна была сидеть. По правде говоря, я не могла сказать подполковнику «нет», но согласилась с большой неохотой. Ведь мне было совершенно ясно, что все самое интересное будет происходить совсем в другом месте. Наши парни, обычно веселые и полные жизни, теперь стояли кучками и нервно курили. Старшие по званию тихо переговаривались, выражение лиц у всех было серьезное, даже мрачное. Мне хотелось знать правду, пусть даже самую ужасную, о том, что они там нашли. Нет, я должна была быть вместе с ними, чтобы потом обо всем написать. И вообще, чем дальше, тем легче будет командованию мне отказать. Каждый прошедший впустую для меня день увеличивал шансы моих конкурентов.
— Итак, Крабовски обеспечит тебя всем необходимым, а Роджерсон свяжется со мной, если возникнут непредвиденные трудности. Ты в порядке?
— Конечно. — Я положила ноги на письменный стол и театрально вздохнула.
— Тогда заметано. Сегодня ты мне удружишь, а завтра я помогу тебе. Доставлю тебя в лагерь.
— Спорим, ты говоришь это всем девушкам, — ответила я, но он впервые за время нашего знакомства даже не попытался улыбнуться.
Я просидела битых два часа, глядя в окно. День был погожий, солнечные лучи отражались от мощеных тротуаров, но почему-то возникало такое ощущение, что температура ниже, чем кажется. По главной улице ездил туда-сюда военный транспорт, набитый солдатами. Мимо провели колонну немецких солдат, которые шли, положив руки за голову. Возле домов жались друг к другу растерянные немки с детьми, явно ожидающие решения своей участи. (Уже позже я узнала, что их мобилизовали хоронить мертвецов.) И за городом, где наверняка творились какие-то ужасы, непрерывно завывали сирены санитарных машин. Ужасы, очевидцем которых мне не довелось стать.
Не знаю, чего это Дейнс так волновался: никто в сторону склада даже и не смотрел. Я попробовала писать, но только зря перевела бумагу, потом выпила две чашки кофе, выкурила полпачки сигарет, а настроение становилось только паршивее. Все понятно: он это специально подстроил, чтобы держать меня в стороне от реальных событий.
— Пошли, Крабовски, — устав сидеть на одном месте, сказала я. — Покажешь мне объект.
— Мэм, я не знаю, имеем ли мы право… — начал он.
— Крабовски, ты слышал, что сказал подполковник. Сегодня дама за главную. И она приказывает тебе показать помещение.
У него был такой взгляд, точь-в-точь как у моего пса, когда тот боится получить ногой по… ну, вы понимаете, по какому месту. Однако Крабовски перебросился парой фраз с Роджерсоном, и мы пошли.
Сперва я вроде не увидела ничего особенного. Просто сплошные ряды деревянных полок, прикрытых сверху серыми одеялами военного образца. Но затем я подошла поближе и сняла с одной из подставок картину в широкой золоченой раме: лошадь на фоне абстрактного пейзажа. Но даже в полутьме видно было, как сверкали и переливались краски. Я перевернула картину и посмотрела, что написано на обороте. Это был Жорж Брак. Налюбовавшись, я осторожно поставила холст на место и двинулась дальше. Потом я начала вытаскивать произведения искусства наугад: средневековые иконы, картины импрессионистов, огромные полотна эпохи Возрождения, изящные рамы, иногда в специальных ящиках. Я провела пальцем по полотну кисти Пикассо, сама удивившись своей смелости: это же надо, прикоснуться к картине, которую я знала только по репродукциям в журналах!
— Боже мой, Крабовски! Ты видел?
— Хмм… Да, мэм, — посмотрел он на картину.
— А ты знаешь, кто это? Пикассо, — сказала я, но он отреагировал как-то вяло. Тогда я повторила: — Пикассо! Известный художник?
— Мэм, я не особо разбираюсь в искусстве.
— И ты, небось, считаешь, что твоя младшая сестренка нарисовала бы не хуже?
— Да, мэм, — облегченно улыбнулся он.
Поставив полотно на место, я вынула следующее.
Портрет маленькой девочки, с аккуратно сложенными на коленях руками. На обороте я прочитала: «Кира, 1922».
— И что, здесь все помещения такие?
— На втором этаже есть два помещения, где уже не картины, а статуи, модели и прочее. Но в основном да. Тринадцать помещений с картинами, мэм. Это самое маленькое.
— Боже ты мой! — Я оглядела пыльные полки, аккуратными рядами уходившие вдаль, и снова посмотрела на портрет, что держала в руках. Маленькая девочка ответила меня печальным взглядом. И только тогда до меня действительно дошло, что каждая из этих картин кому-то принадлежала. Висела на чей-то стене, кто-то ею любовался. За каждой из них стоял реальный человек: кто-то копил деньги на картину, кто-то писал ее, кто-то надеялся оставить шедевр своим детям. Потом мне на память пришли слова Дейнса о том, как сложены были мертвые тела там, в нескольких милях отсюда. Я вспомнила его осунувшееся, скорбное лицо и содрогнулась.
Аккуратно поставив портрет девочки на подставку, я накрыла его одеялом.
— Пошли отсюда, Крабовски. Сделай-ка мне лучше чашку хорошего кофе, — махнула я рукой.
Утро незаметно перешло в полдень, и дело шло к вечеру. Температура медленно, но верно повышалась, воздух был неподвижным. Я написала для «Реджистер» статью о складе, взяла у Роджерсона и Крабовски интервью для женского журнала относительно настроения молодых солдат и их надежд вернуться домой. Затем вышла на улицу, чтобы чуть-чуть размять ноги и выкурить сигарету. Я влезла на капот армейского джипа и устроилась поудобнее, чувствуя сквозь хлопковые брюки тепло металла. На дорогах воцарилось временное затишье. Не слышно было ни голосов людей, ни пения птиц. Даже сирены, похоже, перестали завывать. А потом я подняла глаза и, сощурившись от яркого солнца, увидела, что в мою сторону ковыляет какая-то
Двигалась она с трудом, припадая на одну ногу, хотя лет ей было не больше шестидесяти. Заметив меня, она остановилась, озираясь по сторонам. Она внимательно посмотрела на мою нарукавную повязку, которую я, узнав, что поездка в лагерь отменяется, от расстройства забыла снять.
— Англичанка?
— Нет, американка.
Она кивнула. Мой ответ ее, очевидно, устроил.
— Здесь хранятся картины? Да?
Я ничего не ответила. Она не была похожа на шпионку, но я не знала, насколько засекречена информация о складе. Смутное время, и вообще.
Тогда она протянула мне какой-то пакет, который держала под мышкой:
— Пожалуйста, возьмите это.
Я слегка попятилась.
Пристально посмотрев на меня, она сняла обертку. У нее в руках была картина, портрет женщины, насколько я разглядела.
— Пожалуйста, возьмите это. Положите туда.
— Леди, почему вы просите положить туда вашу картину?
Она опасливо оглянулась, словно ей было неловко стоять рядом со мной.
— Пожалуйста, возьмите. Не хочу держать ее в своем доме.
Я взяла у нее картину. Портрет девушки примерно моего возраста, с длинными рыжеватыми волосами. Не красавица, но было в ней, черт возьми, нечто такое, что притягивало взгляд.
— Картина ваша?
— Принадлежала мужу.
У женщины было пухлое, добродушное лицо, такие обычно бывают у заботливых бабушек, но когда она бросила взгляд на картину, рот ее, точно от обиды, сжался в тонкую полоску.
— Но картина очень красивая. Почему вы отдаете такую чудесную вещь?
— Я никогда не хотела, чтобы она висела в моем доме. Муж заставил. Тридцать лет я вынуждена была смотреть на лицо другой женщины. Постоянно. Стряпая, занимаясь уборкой, сидя рядом с мужем.
— Ведь это всего-навсего картина. Нельзя же ревновать к картине.
Но она не слушала меня.
— Она смеялась надо мной почти тридцать лет. Когда-то мы с мужем были счастливы, но она разъела ему душу. Ее проклятое лицо преследовало меня буквально каждый божий день. И так все тридцать лет нашей семейной жизни. Теперь он умер, и я не обязана держать ее портрет в своем доме. Пусть возвращается туда, откуда пришла, — смахнула она слезы с глаз, а потом, будто плюнув, добавила: — Если не хотите взять, сожгите портрет.
И я взяла картину. А что еще мне оставалось делать?
Ну вот, я опять оказалась за письменным столом у себя в комнате. Дейнс, белый как полотно, сидел рядом и клятвенно уверял, что завтра непременно возьмет меня с собой.
— Дорогуша, а ты уверена, что хочешь увидеть весь этот ужас? — спросил он. — Зрелище не для слабонервных и явно не для барышень.
— С чего это вдруг ты начал называть меня барышней? — пошутила я, но ему явно было не до шуток.
Он тяжело опустился на край койки и закрыл лицо руками. И я неожиданно заметила, что у него трясутся плечи. Широкие плечи уже немолодого человека. Я стояла в полной растерянности, не зная, что делать. Потом достала из сумки сигарету прикурила и протянула ему. Он поблагодарил меня взмахом руки, утер слезы, но поднять голову не решился.
Тогда я слегка занервничала, что для меня, уж поверьте, совершенно нехарактерно.
— И… спасибо, что помогла. Парни сказали, что все прошло отлично.
Не знаю, почему я не рассказала ему о картине. Наверное, мне следовало ему доложить, хотя, с другой стороны, картина ведь была не со склада. А той старой немке было глубоко наплевать, что станется с портретом девушки, лишь бы та больше не смотрела на нее со стены.
И знаете что? В глубине души мне понравилась идея иметь картину такой невероятной силы, что она смогла разрушить некогда прочный брак. Да и девушка вроде очень даже хорошенькая. От нее невозможно отвести глаз. А если учесть, что здесь творится сущий кошмар, неплохо иметь под рукой вещь, на которую приятно посмотреть.
Когда Марианна Эндрюс закрывает дневник, в зале заседаний воцаряется мертвая тишина. Лив находится в таком напряжении, что еще немножко — и она упадет в обморок. Девушка бросает осторожный взгляд в сторону и видит Пола, который сидит, напряженно вытянув шею и уперев локти в колени. Рядом с ним Джейн Дикинсон что-то яростно строчит в блокноте.
«Сумочка».
Слово берет Анжела Сильвер:
— Итак, мисс Эндрюс, давайте уточним. Получается, что в тот момент, когда вашей матери добровольно отдали картину, известную вам под названием «Девушка, которую ты покинул», данное произведение не находилось, причем никогда не находилось, на складе произведений искусства.
— Нет, не находилось, мэм.
— Тогда хотелось бы повторить еще раз. Да, на складе действительно хранилось огромное количество трофейных — награбленных — произведений искусства. Однако именно эту картину отдали в руки вашей матери вне стен оного склада.
— Да, мэм. Картину отдала немецкая дама. Так сказано в дневнике.
— Ваша честь, этот дневник, написанный рукой Луанны Бейкер, неопровержимо доказывает, что картина никогда не хранилась на сборном пункте. Портрет собственноручно отдала женщина, ненавидевшая его всю свою жизнь. Отдала. По какой причине — то ли из ревности на сексуальной почве, то ли из чувства давней обиды, — нам не дано знать. Но самое главное здесь то, что искомая картина, которая, как вы ясно слышали, могла быть просто уничтожена, была подарена. Ваша честь, за последние две недели стало совершенно ясно, что провенанс находящегося перед вами произведения искусства не полный, впрочем, как и у большинства картин, переживших бурные периоды истории двадцатого столетия и сохранившихся до нашего времени. Однако на настоящий момент можно твердо доказать, что две последние сделки по передаче картины были абсолютно чистыми. Дэвид Халстон был добросовестным покупателем. Он совершенно законно приобрел ее для своей жены в тысяча девятьсот девяносто седьмом году, и у нее есть расписка, подтверждающая сей факт. Луанна Бейкер, предыдущая владелица картины, получила ее в дар в тысяча девятьсот сорок пятом, и мы имеем ее письменное свидетельство, свидетельство женщины, известной своей честностью и скрупулезностью. На основании всего сказанного выше мы утверждаем, что картина «Девушка, которую ты покинул» должна остаться у ее нынешней владелицы Оливии Халстон. В противном случае это будет насмешкой над правосудием.
Анжела Сильвер садится. Пол смотрит на Лив, и в тот короткий момент, когда их взгляды встречаются, девушка видит улыбку в его глазах.
Судебное заседание прерывается на обед. Марианна, с висящей на локте голубой сумочкой, курит у заднего входа и смотрит на серую улицу.
— Все прошло грандиозно. Не так ли? — увидев Лив, заговорщицки улыбается она.
— Вы выступали блестяще.
— Боже мой, должна признаться, я сама получила большое удовольствие. Теперь пусть заткнут себе в глотку все, что говорили о моей маме. Уж я-то знаю, она в жизни не взяла чужого. — Марианна кивает, стряхивает пепел. — Они называли ее Бесстрашной мисс Бейкер.
Лив молча облокачивается на перила и зябко поднимает воротник пальто. Марианна докуривает сигарету жадными короткими затяжками.
— Это ведь он. Правда?
— Ой, милочка, я обещала, что буду держать язык за зубами, — строит забавную гримасу Марианна. — Утром я таки была готова себя убить. Ну конечно он. Бедняга по тебе с ума сходит.
Слово берет Кристофер Дженкс:
— Мисс Эндрюс, простой вопрос. А ваша мать поинтересовалась, как зовут эту потрясающе щедрую старую даму?
— Не имею представления, — растерянно моргает Марианна Эндрюс.
Лив тем временем не может отвести взгляд от Пола. «Неужели ты сделал это ради меня?» — молча спрашивает она его. Но он почему-то упорно прячет глаза. Он сидит рядом с Джейн Дикинсон, причем постоянно смотрит то на часы, то на дверь, и чувствуется, что он явно не в своей тарелке. И Лив пока даже не представляет, что будет ему говорить.
— Не кажется ли вам, что немного странно принимать подобные подарки от совершенно незнакомого человека?
— Ну да, подарок странный, но ведь и время тоже было странное. Вот вас бы туда сейчас!
По залу пробегает тихий смешок. Марианна Эндрюс слегка пританцовывает на месте. В ней явно пропал сценический талант, думает Лив.
— И в самом деле. Вы прочли все дневники вашей матери?
— Господи боже мой, да конечно же нет, — говорит Марианна Эндрюс. — Там ведь собраны материалы за тридцать лет. Мы — я — только вчера вечером их нашли, — смотрит она в сторону передней скамьи. — Но нашли самый важный отрывок. Там, где говорится, как маме отдали картину. В той тетради, что я и принесла сюда.
Она делает акцент на слове «отдали», кивая и искоса поглядывая на Лив.
— Значит, вы не читали дневник Луанны Бейкер за тысяча девятьсот сорок восьмой год?
В воздухе повисает длинная пауза. Лив видит, что Генри начинает рыться в записях.
Дженкс протягивает руку, и солиситор отдает ему лист бумаги.
— Милорд, могу я попросить вас открыть дневник на записи от одиннадцатого мая тысяча девятьсот сорок восьмого года, озаглавленной «Переезд»?
— Что происходит? — Лив снова сосредоточивается на слушании дела. Она наклоняется к Генри, который лихорадочно просматривает лежащие перед ним страницы.
— Я ищу, — шепчет он.
— В этом отрывке из дневника Луанна Бейкер описывает переезд из Ньюарка, округ Эссекс, в Сэддл-Ривер, Нью-Джерси.
— Все верно, — говорит Марианна. — Сэддл-Ривер. Я там выросла.
— Так вот… Вы видите, что она детально описывает проблемы переезда. Жалуется на то, что не может найти кастрюли и как трудно жить среди не распакованных коробок. Думаю, мы все через это прошли. Но когда она ходит по новому дому, ее больше всего волнует… — Дженкс делает эффектную паузу, чтобы показать, что читает дословно, — это необходимость «найти самое удачное место для картины Лизл».