Девушка с пробегом
Шрифт:
И уж потом пусть новые хозяева с ремонтом возятся.
Нет, можно было сделать индивидуальный дизайн-проект, отремонтировать силами своей же фирмы и продать квартиру дороже, но “чистая” квартира продастся быстрее.
А Давид делал все, чтобы не откладывать свой переезд.
В конце концов, на постоянке же Давид жил не в этой квартире, а вообще на другом конце Москвы. Эта квартира в основном им использовалась, чтобы переночевать, когда возню на объекте закончил поздно и до дома ехать уже неохота.
Поэтому —
В общем и целом, для переночевать вполне годилось.
Надя сидит на подоконнике.
На плечи наброшена его, Огудалова, рубашка. Застегнута всего на одну пуговицу, где-то чуть повыше пупка.
Короче говорят, рубашка не застегнута настолько, что еще чуть-чуть сползет на ту или иную сторону и ничего-то она уже не прикроет.
И нет, это не последний штрих на этой картине шедеврального эротизма.
Надя сидит на подоконнике в одних только трусах, скрестив голые ноги, с широким блокнотом опущенным на бедро и разложенным пеналом для карандашей рядом с коленом.
Нет ничего удивительного в том, что это все у неё находится. Она художник, художники не расстаются с бумагой вообще никогда. Блокнот и пенал с карандашами прекрасно поместились бы в её сумке.
Какая же красивая стерва…
Вот с этим вот запутавшимся в её растрепанных волосах солнцем, захваченная работой настолько, что аж губа прикушена — она практически бесподобна.
И вспоминается минувшая ночь. Причем не только тем, кто кого и сколько раз натянул. Вспоминаются почему-то онигири, с совершенно паршивым рисом, которые привезли из суши-кафе неподалеку. Впрочем, это никому не помогло, онигири все равно практически проглотили.
После того-то секс-марафона, что приостановили только для того, чтобы открыть курьеру дверь, Давид и Надя сожрали бы даже живую козу, не то что какие-то там онигири со слипшимся рисом.
— Ляг на место, милый, — недовольно требует Надя, и с характерным сухим звуком ломается грифель её карандаша. Она тянется за другим, а Давид как завороженный смотрит на то, как солнце очерчивает её тонкие пальцы.
Какая бесподобная игра света…
Черт, когда Огудалов вообще испытывал вот это странное ощущение, когда хотелось достать поскорей краски и бумагу для акварели и рисовать.
Её.
Богиню, облитую солнечным светом, прикрывшую свою наготу тем минимум одежды, который заставлял заходиться исступленным желанием поскорее все это с неё сорвать.
Богиню с изящными плечами и нечесанными, встрепанными, будто яростный вихрь прошелся по её голове, волосами, и с его, Давида, засосом на голой шее
И только её Давид Огудалов хотел…
Рисовать.
Сейчас — рисовать, да.
И в уме он даже знал, что заставит
Удивительное желание, на самом деле.
Он ведь перестал рисовать портреты, когда занялся дизайном. Позволил себе стать ремесленником, не пускал вдохновение вихлять и отвлекаться, а тут… Вот оно — его вдохновение, сидит на подоконнике почти голышом. Спасибо, что хоть рубашку на плечи набросила, и спину в окно не светит.
— Малыш, ляг на место, — с нахальным недовольством повторяет Надя и снова утыкается в лист, — ты мне ракурс портишь.
Нет, вот умеют же некоторые все испортить.
Давид молча отбрасывает одеяло.
Кары непонятливым богиням нужно поставлять без задержек, а то она так и не поймет ничего.
Давид поднимается с кровати, заглядывает в ящик тумбочки.
Презервативы за ночь почти закончились. Черт возьми. Когда такое было-то вообще? Ну, парочка есть, на утро хватит.
Наверное.
— Эй, ты помнишь, что ты голышом? — хихикает, наблюдая за его маневрами Надя.
— Я у себя дома, — отрезает Давид, а затем шагает к ней.
Богиня прикусывает губу. Предвкушает? Ну то есть бесит она его нарочно? Ну значит, никакой жалости и не будет.
Трахать в наказание?
Ну такое себе выходит наказание, если честно. Скорее уж поощрение.
Вот только ничего иного Огудалову сейчас и в мысли не идет.
Он снова хотел эту наглую гарпию с её длинным языком. Это желание билось в мыслях, как второе сердце. Оно занимало в голове абсолютно все место, вытесняя все прочие, более дельные мысли.
Давиду никогда не перекрывало рассудок вот так, чтобы без церемоний сдергивать девушку с подоконника, чтобы тут же нагнуть её у него же.
Его ладонь тянется к шнурку, который нужно дернуть, чтобы закрыть жалюзи. Просто потому что никто не будет смотреть на эту женщину и на то, как Давид сейчас будет её драть.
Неа, не “брать”, не “сексом с ней заниматься”, и никаких, к черту, “занятий любовью”.
Драть. Настолько безжалостно и резко, насколько это вообще возможно.
Потому что бесит. Бесит! До космической тьмы, сжимающей виски.
— Я сколько раз тебя просил, чтобы ты меня так не называла? — тихо шипит Давид Наде на ухо, оттягивая её голову за волосы.
Нет, все-таки надо поменьше общаться со Светкой и Эдом, они плохо на него влияют… Самого, вроде, никогда эта вся Тематичная хрень не увлекала, а вот эту конкретную занозу хочется и обездвижить, и рот заткнуть, и на колени швырнуть.
Потому, что достала!
Впрочем в том и фишка, что вместо того, чтобы его лягнуть, возмущенная внезапно причиненной болью, богинька захлебывается воздухом от возбуждения.