Девушка с пробегом
Шрифт:
Договорить он не успевает. Потому что именно в эту секунду Давид сжимает пальцы на воротнике пальто мудака и разворачивает его к себе.
— Ну, здравствуйте, Александр Викторович, — губы Давида изгибаются в нехорошей усмешке, а сам он впивается глазами в разом побледневшего противника, — вы не могли бы свой последний пассаж повторить? Мы его выбьем на вашем могильном камне в качестве эпитафии.
21. Внесение Троянского коня
Самое действенное и проверенное средство женщины для решения проблемы — это визг. Работает, практически в любом случае. Нужны новые туфли? Восторженный визг и мужчина, потирая собственные уши, уже спешит порадовать свою благоверную. Мышь пробежала по полу? Включай визг и вот, уже и кот, и муж несутся наперегонки, желая крови серой негодницы. Подрались за место в твоей постели два недоумка? Ты знаешь, что делать, чтобы они друг друга не прикончили.
Нужно сказать, Надя очень хорошо умеет визжать и делает это с пронзительностью проффесиональной банши. Удивительно, как в ресторане Тамары Львовны не разлетелись стекла.
На этот визг сбегаются все, как будто кто-то нажал тревожную кнопку и в ресторане стало смертельно опасно находиться. Гости, официанты, чуваки с парковки, кто только не сбежался. Прибежал даже усатый шеф-повар с тесаком наголо — видимо, решил, что тут кого-то режут, и бросился на помощь.
Их растаскивают в разные стороны, являя миру Верейского в заляпанной кровью из разбитого носа рубашке и с наливающимся на левой скуле фингалом, и Давида. Он вышел из боя без единого ранения, такое ощущение, что Верейский в жизни своей не дрался ни с кем серьезнее детей. Давид потерял только пуговицу на воротнике рубашки.
— Я тебя по судам затаскаю, щенок, — шипит Верейский. Сплевывает на асфальт — кажется, с кровью. Задыхается от злобы. Ну еще бы, на такое посмешище себя выставил… Еще и денег Наташе заплатил за это.
— Пасть свою откроешь еще раз, и таскать меня по судам будет некому, — рычит Огудалов и дергается, пытаясь высвободиться из хватки держащего его мужика, — Макс, пусти.
— Ну, да, конечно, а кто мне ремонт закончит, если ты за убийство сядешь, — скалится над ухом Вознесенский. И продолжает держать.
Шепотки. Шепотки. Шепотки. Будто витают в воздухе и жалят ненужным любопытством.
Мама выглядит чертовски недовольной. От её укоризненного взгляда у Давида того и гляди волосы вылезать начнут.
На Надю, с её выпрямленной спиной и скрещенными на груди руками, косятся осуждающе.
“Ах, какая стерва, из-за неё мужики подрались, а она тут как королева стоит” — так и витает в воздухе. И пожалуй, если бы Вознесенский все-таки Давида отпустил, отнюдь не раскраской морды лица Верейского он бы занялся. А своей королевой.
Уж больно усталой она смотрится. Усталой и одинокой. И с засосом на шее. Это удивительно гармонично сплетается в цельную картинку. Вот именно сейчас Соболевская и кажется настоящей, будто обнаженной, без своего панциря.
Где-то провокационно щелкает фотоаппарат, но это не самая страшная беда, фотограф наверняка матери, она не будет поощрять распространения таких скандальных материалов по сетям, а вот мобильные телефоны… Мобильные телефоны чуть ли не прямой эфир “с места происшествия” могут в тот же Инстаграмм транслировать.
Шумит мотор, на парковку выворачивает белая машина такси. Тормозит чуть поодаль от людского скопления.
— Да неужели? — наверное, не занимай Соболевская все внимание Давида — он бы эти слова не услышал. Да и так — не услышал, больше увидел, как шевельнулись сухие губы, а мозг будто достроил её фразу самостоятельно.
И на лице у неё отражается такая честная радость. Кажется, сбежать — это то, чего ей сейчас так хотелось. Убежать и спрятаться от такого количества любопытных взглядов и молчаливого осуждения.
Девушка трет виски пальцами, запахивается в свой тренч поплотнее и торопливо шагает к машине, спрятав лицо в шарфе.
В его шарфе, между прочим…
— Макс, пусти, — Давид дергается сильнее, — если она успеет уехать, я тебе точно ремонт делать не буду.
— Смотри, без убийств, Отелло, — хмыкает Вознесенский и разжимает хватку.
Какие убийства? Если бы на них еще были силы.
Давид спотыкается, только когда видит мать. Потому что вот ей он своими закидонами, кажется, капитально испортил праздник. Да еще и с Соболевской у неё теперь все подвешено — то же из-за Давида.
И уйти сейчас, без извинений… Как-то неправильно по отношению к матери.
Но Надя того гляди уедет, она уже почти у машины.
— Мам, потом, ладно? Ты разберешься?
Разберешься с гостями, разберешься с Верейским, разберешься с собственным праздником? Тысяча вариантов окончания этого предложения, и все они — правильные.
Мать поджимает губы и машет на Давида сухой ладонью.
— Мне много лет, солнце мое, — тоном королевы отвечает Тамара Львовна, — конечно, разберусь как-нибудь без тебя. Иди. Иди, а то упустишь её совсем.
Обнял бы мать от всей души, стиснул бы так, чтобы она снова чуть поморщилась, мол, это слишком сильно, а сама улыбнулась бы удовлетворенно уголком рта. Но нету времени. Потом, все потом.
Момент такой хрупкий, на самом деле. Сейчас Надин панцирь слетел, но утром восстанет вновь, и наверняка будет еще более крепким.
Давид не идет за Надей, он почти бежит. Лишь бы догнать её хотя бы у машины, впиться ей в спину собственном окриком, стиснуть её в руках, и попытаться хотя бы чуть-чуть прийти в себя.
— Надя… — отчаянным шепотом. Так, чтобы она душой услышала, а не ушами.
Он истерзан так, будто голодные драконы рвали его в разные стороны, пытаясь решить, чья же это будет котлетка. Нет, он истерзан не дракой, драка хотя бы позволяла чуть-чуть почувствовать себя все еще живым. Он истерзан ею.
Этим живым огнем, к ногам которой он вот-вот осыплется белым пеплом.
Этой несносной ведьмой, волосы которой будто пропитаны приворотным зельем. Иначе почему, в них хочется зарыться лицом и не выныривать оттуда никогда?