Девушка в белом
Шрифт:
Привезли воду. Повар не торопясь принимается варить обед.
— Эй, шевелись, уже полдень!
Он лениво щурится на солнце, потом на меня.
Сборщицы опорожняют корзины, оправляют платья, косынки. Кто-то поет, кто-то хохочет, прямо заливается.
Повар не спешит.
— Вот увидишь, опоздаешь с обедом, — тороплю его я.
Он опять щурится, вытирает руки о белый передник, вытаскивает большие карманные часы, потом смотрит на меня и все так же лениво продолжает работать.
Я проверяю, как собран лист. Меня зовут:
— Бачуа, сюда, Бачуа!
Опять кто-то хохочет, до слез, до обморока... В тени, под эвкалиптами поют.
— Бачуа-а-а!..
...Вечером я не стал дожидаться машины и пошел напрямик огородами.
Перешел вброд канал и взбежал на пригорок. Иду… продираюсь сквозь кусты, прыгаю через овражки. Тороплюсь. И кажется мне, что кто-то давно, очень давно ждет меня...
А вот и дымок из трубы, дом, старенький, ветхий дом под тесовой крышей. По мне, тесовая крыша лучше. В дождь целую ночь стучат по ней тяжелые капли и рассказывают подслушанные у моря сказки... По мне, тесовая крыша лучше.
Где-то здесь, из земли, сочится ручей. Тут всегда грязно, и в непогоду и в жару.
Собака отвыкла от прохожих, кидается, лает.
Двери дома открыты. Кто-то сидит на балконе.
— Цицино?!
Увидела меня, встала... Я подошел к калитке. Девушка скрылась в дом.
— Батура, сюда! Сюда, негодный пес. — Это вышла Тебро. Я открыл калитку осторожно, чтобы опять не завалилась. Нет, не завалилась. Я удивился, прикрыл ее и увидел: одна створка проволокой привязана к столбу.
— Дай бог тебе счастья, сынок, и в самом деле пришел!
— А как же... — говорю, придерживая калитку спиной.
— Падает... все время падает, чтоб ей сгореть!
— Да, нет, тетушка, она хорошо привязана.
— Привязана?.. — удивилась Тебро и начала причитать. — Не слушалась она меня сегодня, совсем не слушалась. В конце двора у нас сливы растут. Так она взяла корзину, да и на дерево... До сих пор сидела на балконе и даже платка на плечи не накинула.
— Ничего, тетушка, ведь не холодно.
— Это-то так, но ведь на одних лекарствах держится.
Вместо лестницы к балкону был приставлен плоский камень. Я ступил прямо на старый пол, и он недовольно заскрипел.
В комнате уже зажжена лампа. В углу, на высокой кровати я увидел Цицино. Вся в белом, она словно светилась в полумраке. Я шагнул к ней и подвернул ногу: пол был очень неровным.
И словно откуда-то издалека до меня донеслось:
— Войдите...
— Мир этому дому, — почему-то тихо ответил я.
Тебро подвела меня к кровати.
Цицино поднялась, и в мои протянутые к ней руки легла маленькая, хрупкая ладонь.
— Здравствуй, Цицино...
— Здравствуй, — опять будто донеслось откуда-то.
— Как ты себя чувствуешь?
Я хотел еще что-нибудь сказать, хотел пошутить, но не смог.
— Спасибо...
— Цицино... Я давно тебя не видел. После семилетки я поступил в техникум... если приезжал, то раз в год... А теперь я уже окончил техникум, совсем окончил. Теперь...
— Садись, дорогой, садись, — пододвинула мне стул Тебро.
Цицино тоже присела на кровати. Тебро накинула ей на плечи темную шаль и вышла.
— Теперь... — бессвязно продолжал я начатые извинения. — Я буду часто заходить к тебе... А что тебя беспокоит?
Цицино молча посмотрела на меня. Никогда я не видел таких длинных ресниц. Она ничего не сказала, но ее глаза словно доверили мне какую-то большую тайну.
— Цицино!
Она опять не сказала ни слова, опустила голову, перебирая бахрому шали.
Стало тихо. Лампа тускло освещала темные стены. Белая как полотно Цицино, в белом сатиновом платье со следами голубых узоров казалась на фоне ветхих стен сказочной.
— Цицино! — я хотел сказать, что сейчас ей, конечно, лучше, но передумал. — Да... ты знаешь, — я поднялся, потом опять сел, — я сегодня здорово устал...
Цицино взглянула на меня.
— Тысяча дел, черт побери! Каково одному за всем поспевать, — я вдруг почувствовал, что начал хвастаться. Но сидеть так молча было еще хуже, и я заговорил опять. — Что делать с чаем, Цицино? План выполняем, но и перевыполнить было бы не худо. Чаю много — рабочих рук не хватает. Нет... хватать-то, конечно, хватает, но если б их было больше, это совсем не помешало бы, — и не знаю, откуда взбрела мне в голову такая мысль, но я добавил: — А ты нам не помогаешь...
И прикусил язык.
Цицино сперва удивленно посмотрела на меня, потом вдруг улыбнулась, обнажив ряд таких ослепительных зубов, что я зажмурился. Эта улыбка прибавила мне сил. Заложив руки в карманы, я стал вышагивать по комнате.
— Да, да, не помогаешь... Все ленитесь, товарищ, все ленитесь!
Цицино вновь улыбнулась.
— А почему? Кто знает почему. Просто не хотите нам помогать, и все.
Улыбаясь, Цицино тихо сказала:
— Не хочу.
— Вот, вот именно не хотите, — продолжал я, обрадованный, — работать, так у вас желания нет, а если бы, — и черт знает откуда опять взбрела такая мысль в мою голову, — а вот если бы вас спросили о замужестве, если б жених хороший нашелся..
Цицино опустила голову, но было видно, что улыбка не сошла с ее губ, и я заторопился.
— Конечно, скажете, работа вас не достойна! А мы что?.. Чем мы хуже вас?
Цицино подняла голову, продолжая улыбаться... Никогда я не видел таких длинных ресниц.
— Ведь ничем не хуже. — Я встал перед ней, подбоченился. Она смерила меня взглядом с ног до головы. — Как видите — не хуже.
Я чувствовал, что ей очень хочется посмеяться над моим дурачеством. Но она опять только улыбнулась.