Девяносто третий год (др. перевод)
Шрифт:
XIV. Что делает Иманус
Тем временем, пока маркиз распоряжался в башне и около пролома, Иманус распоряжался на мосту. С самого начала осады спасательная лестница, подвешенная поперек наружной стены, под окнами второго этажа, была убрана по распоряжению маркиза и поставлена Иманусом в библиотечной комнате. Быть может, эту-то лестницу и желал заменить Говэн. Окна нижнего этажа, или гауптвахты, были защищены тройным рядом железных полос, крепко вбитых в каменную стену, и здесь проникнуть в помещение было нельзя. Окна библиотеки не были защищены железными полосами, но зато они находились на значительной высоте.
Иманус взял с собою трех надежных, энергичных людей, а именно Уанара, по прозвищу Золотая Ветка, и обоих братьев Пиканбуа. Он захватил фонарь, отпер
Иманус осмотрел верхний этаж, наполненный соломой и сеном, и нижний этаж, в который он велел принести еще несколько горшков с углями и поставить их рядом со смоляными бочками. Затем он велел подложить пуки сухого вереска к самым бочкам и удостоверился в том, что обмакнутый в раствор серы фитиль, один конец которого находился в башне, а другой на мосту, был в исправном состоянии. Он вылил на пол, под бочки и пуки вереска, часть смолы и обмакнул в нее фитиль; затем он велел поставить в библиотечном зале, как раз над нижним этажом, где была смола, и под верхним, где была солома, три кровати, в которых глубоким, безмятежным сном спали Рене-Жан, Ален и Жоржетта. Кроватки были перенесены сюда с величайшею осторожностью, для того чтобы не разбудить малюток.
Это были обыкновенные деревенские люльки, плетеные ивовые корзины с очень низкими стенками, которые ставятся на пол для того, чтобы ребенок один, без чужой помощи, мог выползти из них. Подле каждой люльки Иманус велел поставить по миске супа и положить по деревянной ложке. Спасательная лестница, снятая с крюков, была положена на пол, вдоль стены. Иманус велел расставить люльки рядом вдоль другой стены, напротив лестницы. Затем, сообразив, что сильная тяга воздуха может оказаться полезной для его целей, он распахнул настежь все шесть окон библиотеки. Стояла ясная и теплая летняя ночь.
Затем он послал братьев Пиканбуа отворить окна нижнего и верхнего этажей. Он заметил на восточном фасаде здания раскидистый, старый, высохший плющ, цвета трута, покрывавший почти всю стену с этой стороны и обрамлявший окна. Он подумал, что этот плющ может оказаться полезным. Наконец Иманус окинул еще раз все внимательным взглядом, вышел из здания со своими тремя спутниками и возвратился в башню. Он запер железные ворота на два поворота ключа, внимательно осмотрел громадный, тяжелый замок, затем, с довольным видом, взглянул на фитиль, проходивший сквозь просверленную им в воротах дыру и составлявший отныне единственный путь сообщения между башней и мостовым зданием. Фитиль этот шел от круглого зала башни, проходил сквозь железные ворота, вдоль свода, спускался в нижний этаж, извиваясь по витой лестнице, проползал по полу коридора нижнего этажа и своим концом упирался как раз в лужу пролитой жидкой смолы и вороха сухого вереска. Иманус высчитал, что понадобится приблизительно с четверть часа для того, чтобы этот фитиль, подожженный внутри башни, зажег лужу дегтя под библиотечной комнатой. Произведя осмотр и сделав все эти приготовления, он принес обратно ключ от железных ворот маркизу Лантенаку, который сунул его в карман.
Нужно было внимательно следить за всеми движениями осаждающих. Иманус поднялся на верхнюю площадку башни, со своим пастушьим рогом на поясе, и стал караулить, всматриваясь то направо, по направлению к лесу, то налево, по направлению к мосту. Рядом с ним, в амбразуре стены, лежала пороховница, мешок из парусины, наполненный пулями, и кипа старых газет, из которых он, разрывая их, делал патроны.
Когда взошло солнце, оно осветило восемь батальонов, выстроившихся в лесу с примкнутыми штыками и готовых по первому приказу кинуться на приступ; на плато — батарею пушек, с зарядными ящиками, в которых были и ядра, и картечь; в башне — девятнадцать человек, заряжавших ружья, пистолеты и мушкетоны; а в трех люльках — трех спящих детей.
Книга третья
ВАРФОЛОМЕЕВСКАЯ РЕЗНЯ
I
Проснулась маленькая Жоржетта.
Просыпающийся ребенок — это словно распускающийся цветок. Из этих невинных душ словно несется
Жоржетта, младшая из трех детей, двадцатимесячный ребенок, которую еще в мае мать кормила грудью, приподняла свою головку, уселась в своей люльке, посмотрела на свои ножки и принялась болтать. Луч утреннего солнца падал на ее убогую кроватку; но трудно было бы сказать, у чего был нежнее розовый цвет — у утренней зари или у ножки ребенка.
Мальчики еще спали: сон у мужчины всегда бывает крепче. А Жоржетта, веселенькая и спокойная, болтала да болтала.
Рене-Жан был черноволос, у Гро-Алена волосы были каштановые, а у Жоржетты совершенно белокурые. Цвет волос у детей в зависимости от их возраста часто меняется. Рене-Жан похож был на маленького Геркулеса; он спал ничком, подложив под лицо оба свои кулачка. Гро-Ален перекинул обе ноги за спинку своей люльки.
Все трое были одеты в лохмотья. Одежда, которой снабдил их батальон Красной Шапки, давно уже износилась. На них не было даже белья; оба мальчика были почти голые, а на Жоржетте было надето что-то такое, что когда-то представляло юбку, а теперь не похоже было даже на кофточку. Да и кому было заботиться об этих детях? Некому. Матери у них не было; а дикари-крестьяне, таскавшие их за собой из леса в лес, уделяли им часть своей пищи, но, конечно, с ними не нянчились. Малютки изворачивались, как умели. Но ребенок, даже и в лохмотьях, представляет собой светозарное явление. Словом, эти дети были прелестны.
Жоржетта болтала. Болтовня ребенка — это то же, что щебетание птички, это — тот же гимн, — невнятный, но возвышенный. Но ребенок имеет перед собой то, чего нет у птички, — мрачную судьбу человека. От этого и происходит то, что взрослый человек не может слышать без грусти веселого пения младенца. Самый возвышенный гимн, который можно услышать на земле, — это лепет человеческой души в устах младенца. Это смутное шептание мысли, являющейся пока лишь инстинктом, содержит в себе как бы призыв к вечной правде: оно может также являться протестом, скромным и печальным, прежде чем переступить через порог жизни. Это неведение, улыбающееся бесконечности, как бы приобщает все сотворенное к судьбе, готовящейся этому слабому, безоружному существу. Если случится несчастье, оно явится злоупотреблением доверия. Лепет ребенка — это в одно и то же время и больше и меньше, чем человеческое слово. Это не ноты, и в то же время это пение; это не слова, и в то же время это язык; лепет этот начинается на небе, но не кончается на земле; он начинается еще раньше рождения ребенка и продолжается долго после него. Этот лепет состоит из того, что говорил ребенок, когда он был еще ангелом, и из того, что он скажет, когда станет человеком. У колыбели есть свой вчерашний день, подобно тому, как у могилы есть день завтрашний; вчерашний и завтрашний дни сливают в этом щебетании свое темное неизвестное; и ничто лучше не доказывает существования Бога, вечности, ответственности, двойственности судьбы, чем эта печальная тень в этой розовой душе.
То, что лепетала Жоржетта, очевидно, не печалило ее, так как все ее милое личико улыбалось: улыбались ее губки, улыбались глазки, улыбались ямочки на щечках. Эта сплошная детская улыбка была как бы приветом зарождающемуся утру. Душа любит свет. Небо было голубое, солнце ярко светило, в воздухе было тепло. Это слабое созданьице, ничего не зная, ничего не понимая, бессознательно мечтало, чувствовало себя в полнейшей безопасности среди этих честных деревьев, среди этой искренней зелени, среди этой чистой и мирной природы, среди мягкого и приятного шума ручейков, листвы, насекомых, пташек, над которыми ярко сияло невинное, радостное солнце.
Вслед за Жоржеттой проснулся старший, «большой» ее брат — четырехлетний Рене-Жан. Он вскочил в кровати на ножки, перешагнул через спинку кровати, увидел свою миску, нашел это вполне естественным, уселся на полу и принялся за свой завтрак. Болтовня Жоржетты не в состоянии была разбудить младшего из мальчиков, толстяка Гро-Алена; но стук ложки о миску заставил его открыть глаза и усесться в кроватке. Гро-Алену было три года от роду. Он увидел и свою миску, протянул ручонку и, не вылезая из кроватки, поставил миску к себе на колени, взял в кулачок ложку и, следуя примеру старшего брата, принялся есть.