Девять десятых судьбы
Шрифт:
Полуразрушенные штабеля дров еще заграждали выход на площадь - Шахов едва протиснулся в узкий проход между двумя поленницами.
Он обошел площадь со стороны Александровского сада и Невский, утомительно-ровный, открылся перед ним с холодным светом фонарей вдоль почерневших зданий.
У Казанского собора и на углу Михайловской видны были костры пикетов. Он свернул налево по Мойке - никто не остановил его и он шел около получаса.
Наконец, прислонившись плечом к стене, он медленно опустил тело на землю и отер пот
Прапорщик Миллер или тот, кто час назад называл себя прапорщиком Миллером, лежал на мокром тротуаре, далеко вверх закинув бледное лицо.
Он был без фуражки - спутанные, остриженные по-мужски, волосы падали на лоб. Свет фонаря тускло скользил по серебру погон, по кокардам на сапогах.
"Эти кокарды на сапогах, кажется, кавалеристы носят..." - смутно подумал Шахов.
Спустившись на колени, он снял посеребряный офицерский пояс, перочинным ножом срезал погоны и попытался вынуть кокарды.
Это не удалось ему и, расцарапав пальцы, он оставил кокарды и приложил руку ко лбу Галины: лоб горел под рукою, где-то у виска чуть слышно ударялся пульс.
Он поднялся с колен и только теперь заметил, в какой темноте он шел все время; и впереди была та же непроницаемая, сплошная темнота, ни в одном окне не горел свет.
Он присел на корточки, так же, как давеча, взвалил тело за спину, двинулся дальше и шел, не останавливаясь, десять, пятнадцать, тридцать, сорок минут. И все так же качалось за спиной с каждой минутой тяжелеющее тело и все так же впереди была сплошная темнота и время от времени темнее темноты зияли разбитые подвальные окна, и он все шел и шел, и начинало казаться, что он никогда не дойдет, что до конца жизни будут качаться, свисая с плеч, маленькие белые руки...
– Кто идет?
Электрический свет фонаря ударяет прямо в лицо Шахова; несколько мгновений спустя свет скользит вниз снова на Шахова и снова на землю.
Шахов с усилием открывает глаза - и ясно видит на руке, которая держит фонарь, круглую нашивку с черепом и костями - знак ударного батальона смерти.
Он смотрит прямо перед собою - и видит блестящие офицерские погоны.
Он оглядывается вокруг - перед ним огромным комом лежит Инженерный замок, вокруг него стоят солдаты ударного батальона.
– Ваши документы?
Шахов опускает руку в карман пальто - первое, на что натыкается рука - наган, рассыпанные пули; он почти насильно разжимает пальцы, взявшиеся было за тяжелую, гладкую рукоятку нагана, и, несколько мгновений мучительно напрягая память, старается вспомнить, в какой карман он положил свой красногвардейский пропуск, единственную улику, которая может выдать его с головой.
Он опускает тело на землю - фонарь скользит по лицу прапорщика.
– Откуда несете раненого?
– Мой приятель, офицер, - глухо и медленно говорит Шахов, все еще шаря руками в карманах, - его ранили там, на Дворцовой площади... Я был вместе с ним... Он жив еще...
Офицер наклоняется над телом.
– Вот теперь вытащить наган и прямо в лоб и бежать, бежать, бежать...
– С него сорвали погоны, - ровным голосом объясняет он и находит, наконец, в боковом кармане старое служебное удостоверение.
И время почти останавливается, каждая секунда кажется ему часом, каждое движение проходит перед ним, как кинематографическая лента, пущенная пьяным механиком с медленностью, почти сумасшедшей...
Вот офицер осматривает изорванный китель на Галине, обыскивает карманы, останавливается взглядом на кавалерийских кокардах, выпрямляется, смотрит на Шахова...
– Да, это офицер!
Он мельком читает удостоверение, которое Шахов протягивает ему одеревеневшей рукой.
– Вам далеко нести его? Занесите сюда, здесь ему окажут первую помощь.
Он указывает рукой на Инженерный замок.
– Благодарю вас, - отвечает Шахов все тем же глухим, слишком ровным голосом, - теперь недалеко. На углу Садовой. Я уж донесу его прямо... Он, кажется, легко ранен. В руку, повыше локтя.
Патруль остается позади.
Но не успевает он, судорожно сжимая рукоятку нагана, отойти и десяти шагов, как слышит резкий оклик:
– Эй вы, послушайте, вернитесь!
Несколько секунд он стоит неподвижно.
– Итти, или?.. Или броситься бежать?.. или?..
Он оборачивается и мерным шагом возвращается к патрулю.
Офицер снова наводит на него фонарь и молча вглядывается в лицо.
– Я не был уверен в том, что вы вернетесь добровольно, - говорит он и заканчивает, поднеся руку к козырьку, - простите за беспокойство! Проходите, пожалуйста!
Шахов свернул за угол и, дойдя до угла Инженерной, снова остановился, задыхаясь, и снова положил тело на землю. Только теперь он почувствовал страшную усталость, в которой было что-то сходное со смертельной болезнью.
Он разогнул спину и снова с болью согнул ее, поднял руки и беспомощно опустил их. Ноги у него дрожали, он стоял прислонившись к столбу и бессмысленными, смертельно усталыми глазами смотрел на неподвижное тело, которое два часа назад он спас от верной смерти и которое несколько минут назад подарило ему неверную жизнь.
И вдруг это закостеневшее, бесчувственное тело, в жизнь которого он почти не верил, пошевелилось. Рука, закинутая вверх, согнутая в локте, медленно разогнулась...
– -------------
В пятом часу утра он вернулся в Зимний. Дворцовая площадь была пуста. Только костры горели на углах и бродили туда и назад караулы солдат и красногвардейцев.
Каждый свой шаг делая ценою болезненных усилий, Шахов прошел во дворец и разыскал начальника охраны, невысокого бородатого моряка, который во все время разговора с Шаховым рассеянно играл своим револьвером, поблескивающим голубой сталью.