Девять десятых судьбы
Шрифт:
– Вы в Красной гвардии, товарищи?
– спросил он у одного из них, белокурого парня в замасленной черной тужурке.
– Ну да, в Красной гвардии, - отвечал парень, недоверчиво глядя на Шахова.
– Вы - от Военно-Революционного Комитета?
– А тебе что за дело, от кого мы? Ты посты, что ли, проверяешь? сердито спросил маленький взъерошенный красногвардеец.
– Да стой, погоди!
– остановил его белокурый.
– У нас наряд от комитета, - объяснил он, - а сами мы с нашей организации, с Лесснеровского
– Стало-быть, штаб ваш...
– А ты что, к нам, что ли, записываться хочешь?
– насмешливо пробормотал маленький красногвардеец.
– Штаб наш районный там же при заводе, в помещении больничной кассы, - объяснил белокурый, - ну и тут в Смольном тоже что-то есть, в роде штаба...
Больше спрашивать было не о чем, а Шахов все не отходил от пикета, внимательно разглядывая этих простых и озабоченных людей, которые крепко держали в руках свои винтовки и как-будто знали что-то такое, о чем ему, Шахову, было ничего неизвестно.
– Счел долгом явиться на защитные посты армии, верной Временному правительству, - счастливым голосом сказал прапорщик, звонко щелкнув каблуками и старательно поднося руку к козырьку, - для того, чтобы по мере сил и возможности принять участие в защите родины и революции.
Человек в английском пальто перестал стучать пальцами по подоконнику и посмотрел на него с недоумением.
Он спросил, немного заикаясь:
– Какого полка?
– Кексгольмского гвардейского полка прапорщик Миллер.
– Кексгольмского гвардейского полка?
– с раздражением переспросил человек в английском пальто, - опустите руку. Как дела в полку?
– Не взирая на агитацию, полк остался верным Временному правительству, - без малейшего колебания отвечал прапорщик.
– Вы плохо осведомлены, прапорщик. Когда вы из полка?
И он продолжал, не дожидаясь ответа.
– Кексгольмский полк ночью снял посты и занял Балтийский вокзал и телефонную станцию. Можете итти!
Прапорщик слегка прикусил губу, сделал пол-оборота кругом и вышел.
Старый швейцар в синей ливрее с удивлением смотрел, как прапорщик, выйдя из кабинета, в котором помещался комендант Зимнего дворца, приложил тыльной стороной руку к пылающей щеке и бросился бежать по коридору.
В полутемном коридоре, слабо освещенном сверху, лениво слонялись туда и назад дворцовые служителя.
Вокруг было пусто, сонливо - как-будто все, что происходило на улицах, на площадях, в казармах, в правительственных зданиях Петрограда, не имело ни малейшего отношения к этим холодным, пустым комнатам - бывшей императорской резиденции, ставшей на несколько часов защитными постами потерявшейся армии, верной потерявшемуся правительству.
Прапорщик прошел несколько комнат и наткнулся на высокую перегородку, разделявшую зал на две неравных части.
За стеною слышались голоса и кто-то смеялся.
Он отворил дверь; юнкер, стоявший на часах, опершись на винтовку, схватившись за примкнутый штык рукою, - молча посторонился.
За перегородкой в конце коридора находилась столовая, богато инкрустированная черным деревом; вдоль стен, на паркетном полу лежали больничные матрацы, пол был усеян окурками папирос, огрызками хлеба, пустыми бутылками от дорогих французских вин, десятки лет сохранявшихся в императорских подвалах.
Юнкера Владимирского, Михайловского, Павловского училищ, веселые и равнодушные, оживленные и безучастные, вооруженные и безоружные, бродили туда и назад в табачном дыму между больничными матрацами.
Никто не обратил особенного внимания на офицера, появившегося из части дворца, отведенной Временному правительству.
Высокий рыжеватый портупей-юнкер пристально вгляделся в него, чуть пьяными глазами, видимо принял его за своего знакомого и весело приподняв над головой бутылку белого бургундского вина, прокричал чью-то чужую фамилию.
Прапорщик изредка проводя рукой по лицу, пылавшему яркой краской, молча прошел мимо, в одну из комнат, на стенах которой стройными рядами висели огромные, в тяжелых рамах, картины. На каждой картине, выбросив вперед голову, напружинив поддернутое вверх тело, выгнув грудь, маршировали солдаты.
Прапорщик молча остановился перед одной из картин - на ней император, создатель фрунтового государства на белой лошади с высоким султаном между настороженных ушей, принимал парад лейб-гвардии Преображенского полка. В стекле массивной, позолоченной рамы, отражались колонки ружей, составленные вдоль стены, и пулеметы, стоявшие на подоконниках. Окна были открыты.
За пулеметами в неясной, беловатой отмели стекла маячила Дворцовая площадь.
– Каков строй!
– быстро сказал кто-то над самым ухом прапорщика - каков строй! Вот это, извольте взглянуть, русская армия!
Прапорщик обернулся и отступил в сторону: это говорил короткий человек с начинающей лысеть, коротко остриженной, головою.
– Капитан Воронов, к вашим услугам.
– Прапорщик Миллер, - сказал прапорщик, слегка отворачивая голову, чтобы не чувствовать едкого запаха спиртного перегара.
– Может-быть... большевик?
– Если бы я был большевиком, мое место было бы не в Зимнем дворце! запальчиво ответил прапорщик.
Капитан качнулся, прикрыл глаза.
– Ну и что же, теперь среди прапорщиков сколько-угодно большевиков. Да и не в большевиках дело! Дело в том... в том, что лучшие традиции нашей армии пошли прахом. Посмотрите на юнкеров! Они - будущие офицеры, а есть среди них хоть один аристократ? Защитники отечества! Каждый солдат может без всякого труда попасть в юнкерскую школу... Нет, к дьяволу, к дьяволу!..