Девять десятых судьбы
Шрифт:
– Да, да, - отвечал шофер, - ничего не расслышав из-за стука мотора.
Десять рук сразу протянулись к Шахову и втащили его в грузовик.
Рукоятка тормоза сдвинулась с режущим шумом - грузовик дрогнул, откатился назад, сразу взял такую скорость, что красногвардейцы с хохотом попадали друг на друга, пролетел мимо наружной охраны, и качаясь из стороны в сторону, помчался по Суворовскому проспекту.
Огромный молчаливый рабочий первый сорвал обертку с пачки, валявшейся под ногами, и начал бросать газеты, листовки, воззвания в воздух - через несколько минут грузовик мчался по улице, оставляя за собой длинный хвост белой бумаги.
Прохожие останавливались, чтобы поднять их - одни комкали в руках и рвали на мелкие кусочки, другие бережно прочитывали от первого до последнего слова.
Было два часа пополудни и эти листы газетной бумаги были покамест единственным оружием, которое пустила в ход революция.
Время от времени обмотанные пулеметными лентами с ног до головы люди вылетали как из-под земли и кричали: "Стой!" поднимая свои винтовки, шофер, не обращая на них ни малейшего внимания, даже не отводя взгляда от мостовой, яростно прыгавшей перед ним, кричал что-то и грузовик летел дальше.
В этой отчаянной езде, не оставлявшей никого ни на минуту на одном месте, Шахов почти не различал лиц. Грузовик повернул по Старо-Невскому, обогнул памятник на Знаменской площади и с неожиданной плавностью помчался по Невскому проспекту.
– Садитесь, вот здесь есть место, товарищ, - сказал кто-то за спиной Шахова.
Он обернулся и увидел четырехугольное, поросшее седой щетиной, лицо красногвардейца, предлагавшего ему сесть рядом с собой на свободное место.
По непонятной связи воспоминаний он теперь только понял, что грузовик все время едет не по тому маршруту, по которому он, Шахов, должен был ехать согласно приказа человека в очках из Военно-Революционного Комитета, что вместо Марсова поля, грузовик везет его к Зимнему дворцу.
– Куда мы едем?
– прокричал он шоферу.
– Застава у Исаакиевской площади!
– прохрипел, не оборачиваясь, шофер.
– Да ведь мне же не туда нужно!
– снова прокричал Шахов и в отчаяньи стукнул шофера кулаком в спину.
– Уйди, - прохрипел шофер и взял максимальную скорость.
Грузовик покатился с бешеной быстротой, сотни листовок сразу полетели в воздух, улица позади кишела бегущими и нагибающимися людьми.
Прыгающее четырехугольное лицо оборотилось к Шахову.
– Да куда ж тебя посылали?
– К заставе у Троицкого моста.
Красногвардеец посмотрел на него пристально и положил руку на плечо.
Шахов едва расслышал в стуке мотора и неистовом грохоте колес:
– Ладно, брат, нам повсюду хватит работы!
Все, что произошло в этот стремительный день, все, что видел он и что понял, наконец, с ясностью почти болезненной, все было неожиданным для Шахова.
Весь мир гудел, как гигантский улей, все сдвинулось со своих мест, вошло в какой-то строго-рассчитанный план, в котором он, Шахов, был теперь отмечен и которым двигала одна грандиозная и яростная мысль.
Но вместе с этой мыслью, той самой, которая тысячи и десятки тысяч людей бросила в этот день на улицы Петрограда, которая билась в нем непрерывно - какие-то мелочишки, незначительные подробности запоминались ему с удивительной силой. Он замечал недокуренную папиросу, брошенную на вымокший газон у Казанского собора, оторванную пуговицу на солдатской шинели, случайное движение, пустую фразу, цвет глаз и длину ресниц людей, которых никогда раньше не видал и теперь видел мельком, каждую безделицу, на которую раньше не обращал никакого внимания.
В этот день из того непрерывного строя, в котором он жил до сих пор, извлечена была машинальность, заставлявшая его не замечать себя самого, своих слов и движений.
Он подносил к глазам руку - рука была другая, незнакомая, с узловатыми пальцами, с широкими ногтями.
На углу Морской он случайно взглянул в зеркало и сделал шаг назад, не узнавая своего лица - лицо показалось ему молодым, ясным и поразило особенной простотой и точностью. Сдвинутые брови разъединились, губы поползли в разные стороны - он неловко засмеялся и прошел мимо, чувствуя под рукой легкий холодок ружейного затвора.
Из того множества людей, с которыми Шахову пришлось столкнуться в этот сумасшедший день, он с особенной четкостью запомнил того самого красногвардейца с четырехугольным лицом, с которым он встретился на грузовике. Его звали Кривенкой, он был старый большевик, старый рабочий Путиловского завода и начальник того отряда, к которому Шахов случайно присоединился.
Он прежде всего поразил Шахова той бешеной и в то же время спокойной работой, похожей на работу приводного ремня, которую он выполнял ежеминутно с холодным спокойствием специалиста.
Он проверял посты, задерживал автомобили, доставал откуда-то продукты, непрерывно вооружал свой отряд - куда ни отправлялся Шахов, повсюду он встречал это неподвижное лицо человека, делавшего черновую работу революции.
Несколько раз он с горечью вспоминал о записке, найденной им на Кавалергардской, и неизменно, вместе с изящным листком из блокнота, он вспоминал высокого гвардейца с бледным холеным лицом - быть-может, друга, быть-может, любовника женщины, ради встречи с которой он только что сделал более двух с половиной тысяч верст.
Раза два он пытался представить себе Галину, ее смех, движения, глаза, лицо - и не мог. Вместо Галины настойчиво вертелась перед глазами головка с английской открытки, виденная им случайно за несколько дней до отъезда из Томска.
И эта головка с открытки вливалась в общий строй мелочишек, незначительных подробностей, пустых безделиц, которые он впервые начал замечать в этот день, из которых теперь была составлена вся его жизнь.
Через всю площадь по диагонали протянулась линия красногвардейцев, по улице Гоголя неразрывными кордонами стояли моряки и за ними двигались колонны солдат.