Девять девяностых
Шрифт:
— Ты когда вернешься, доченька?
— Мама, я не собираюсь возвращаться.
— А что ты там делаешь?
— Я работаю. И мне просто нравится жить в этом городе.
— Доченька, а мы как же?
— Устроюсь, и вы ко мне приедете.
— Отец! — крикнула мама. — Иди к телефону. Ада.
Дала понять таким образом, что не желает с ней больше говорить.
Ну и ладно.
Папа спросил:
— У тебя деньги есть? Сообщи адрес, я вышлю. И у Петровича скоро кто-то поедет во Францию, могу передать.
— Папочка, у меня всё есть. И я тебя очень
Монеты закончились, но Ада еще сколько-то стояла в будке — как будто рядом с папой.
Взгляд со стороны
Жизнь Ады в Париже — уборка, фильмы на французском, туалеты. В перерыве — сэндвич со вкусом бумаги. Опять уборка. Потом, уставшая, домой — мимо невидимого города в свою общагу. Назвать можно каким угодно хостелом, всё равно — общага. В Екатеринбурге студентка Ада в общежитии была всего лишь раз, на приеме у спортврача. А здесь — просто каким-то старожилом стала. Соседи быстро менялись, только Ада задержалась. Но потом и ей намекнули, что в хостеле так долго не живут — есть максимальный срок пребывания, и он совсем скоро закончится.
Париж стал невидимым, потому что любоваться некогда и нечем. Чувства не работают. «Париж в ночи мне чужд и жалок». Но всё равно — рядом и любимый. В ближайшее воскресенье Ада пойдет на выставку в Гран-Пале. И еще она ни разу не была в Венсеннском замке, а Татиана говорит, что он произвел на нее в свое время сильнейшее впечатление.
В ближайшее воскресенье Ада спала почти до восьми, а потом вместо выставки и замка уселась в кафе — как Симона де Бовуар. И стала писать папе с мамой очередное письмо — листы забиты строчками, как перфокарта.
За соседним столиком расположилась типичная для левого берега парочка — профессорша в вязаной кофте и юный студент. Она просматривает его работу, он косится на Аду. А что? На ней не написано «уборщица».
Вот выйти бы замуж за такого студента, мечтает Ада. Он славный, немного похож на Алешу, но изящнее. Смуглый, тонкий, гладкий — как деревянная статуя в музее Клюни. Хорошо бы он оказался французом с русскими корнями — чтобы знал язык. Ада перевелась бы в Сорбонну. А что? На своем курсе она была одной из лучших.
Мечту о Сорбонне Татиана перечеркнула крест-накрест.
Русских в те годы там почти не было, «мы для них — такой же экзотик, как японцы». Не зря в переводе с французского «этранже» — не только «иностранец», но еще и «чужой».
Только лет через пять в Париже появилось столько русских, что это уже никакой не «экзотик», а правда жизни. Туристки подметали парижские мостовые полами норковых шуб, богатые дети поступали кто в Нантер, а кто и в четвертую Сорбонну.
Студент раскраснелся под взглядами Ады — а может, еще и профессорша его пристыдила за плохо раскрытую тему и неточные ссылки. Что-то она там ему такое объясняла. Кофе — остыл у обоих.
Ада раскрывала в своем письме тему любви к Парижу.
За что я люблю этот город?
А ни за что.
Люблю — и всё.
Интересно, вот когда женщина жертвует собой (и другими) ради любви к мужчине
Но почему нельзя так любить город?
Ада поставила сразу три вопросительных знака — все похожи на басовый ключ. Она училась в музыкальной школе, потому что папа так хотел. Ради него оттрубила полный семилетний срок. Сонатины Кулау, этюды Черни, Шуман на выпускном.
Сейчас, наверное, не сможет ничего сыграть — руки отвыкли, особенно левая.
Студент уходил из кафе, озираясь. Так и не решился подойти.
Ада вздохнула. Подумала — как он, интересно, ее увидел?
В Париже — все наблюдают себя как будто со стороны.
Она сидела в кафе, день был солнечный — и свет падал удачно, а самое красивое у Ады — это кожа. Сейчас это ей было уже известно, прошла пора думать глупости про широкие плечи и узкие колени. Кожа нежная, гладкая, ровная. И белая — кажется, под ней течет не кровь, а молоко. Ада отпивает из чашки — кофе, наверное, уже совсем ледяной. И трогательно собирает пальцами крошки от круассана.
Ада сама залюбовалась, глядя на себя со стороны глазами студента, который на самом деле давно уже был в метро и ехал в сторону Шатле. Что означает — куда угодно.
Письмо свое Ада отдаст вечером Татиане, она отправит его со скидками и льготами. Почтовые услуги здесь дороги, как и все прочие.
На соседнем столике — газета, на первой полосе — фото из России, где всё опять не слава Богу. Люди на площади в Москве — их так много, что фото похоже не на снимок демонстрантов, а на отрез набивной ткани или поле цветущих тюльпанов.
У Ады — дар видеть не то, что нужно. Но вечерами по воскресеньям она почти счастлива.
Один из таких вечеров стал счастливым уже без всяких «почти». Татиана велела ей приехать на станцию метро «Al'esia» (стены на станции кафельные, как в туалете), встретила на выходе и вела довольно долго вперед с загадочным видом.
Оказалось — квартира! Крохотная, туалет общий — на два этажа. В комнате — собственная раковина, как в больничной палате. На стене — гравюра, вид Нельской башни. И целый список условий: чужих не водить, с собаками не пускать, как только квартира потребуется хозяевам — немедленно съехать. Хозяева жили в Америке, муж-филантроп и жена-мегера. Квартиру сдавал муж, «очень благотворительный», по мнению Татианы, человек.
— Обрати внимание, станция названа в честь битвы при Алезии. Верцингеторикс против Цезаря.
Ада переехала на следующий же день. Целовала пол, обнимала собственную раковину (засорившуюся), молилась на гравюру с башней.
Свой угол в Париже!
Дельфин
Париж в последние месяцы изменился.
У него много что было припрятано для Ады — он просто не спешил показывать всё сразу. Это как в браке — люди не торопятся предъявить весь свой характер цельной глыбой. Потихонечку открывают то одно, то другое.