Девять граммов в сердце… (автобиографическая проза)
Шрифт:
Теперь она держала подарок не дрожащими руками и глядела на всех не с виноватым безумием, а по-хозяйски вцепившись и прижимая к груди, и, уже позабыв Ванванча, кланялась бабусе. «Да ить совсем новое пальто!.. И Витьке, дураку моему, будет впору: он ить поменее, чем ваш-то… Ну надо же, спасибочки…» Она держала пальто под мышкой, ветхой стертой подкладкой вверх, и кланялась, кланялась.
…В международном вагоне поезда Москва — Свердловск они разместились таким образом. Этот шоколадного цвета вагон, с мягкой ковровой дорожкой в коридоре, не был похож на все остальные вагоны состава — зеленые, пыльные, с грязными стеклами окон, тускло освещенные, забитые суетливыми пассажирами, только что поданные к перрону и уже истоптанные, замусоренные, утопающие в крике и табачном дыму.
В международном вагоне из плафонов распространялся мягкий свет, посверкивали хорошо начищенные медные детали, бесшумно отворялись двери в двухместные купе, где на подоконных столиках сияли громадные настольные
Бабуся и Ванванч устроились в одном купе, а мама и папа — в соседнем. Ванванч немедленно взобрался на верхнюю полку по медной лесенке, но тут же соскочил вниз, включил настольную лампу и выключил. Обживался… Вдруг оказалось, что в соседнее купе не нужно проходить через коридор, а папа, посвистывая, раздвинул стену, и оба купе соединились.
Затем возник солидный вкрадчивый неторопливый проводник, с подносом, уставленным стаканами в тяжелых подстаканниках из минувших времен, слегка склонил голову и удалился с таинственной улыбкой. «Ва, — сказала Мария, — какой господин!..» — «Это уже чересчур… — пробормотала Ашхен, — ну что такое, в конце концов!..» — «Ничего, ничего, — засмеялся Шалико, — мы ведь тоже люди…» Он был смущен. Он поглядывал на насупившуюся Ашхен, насвистывал что-то из «Кармен», и соловьиный его свист звучал на этот раз прерывисто и непривычно. «Черт его знает, — сказал он, — когда я заказывал в ЦК билеты, я думал, что будет обычный вагон…» — сказал он и вновь засвистел еще громче.
Я слышу теперь эту ликующую трель, распадающуюся во времени, и понимаю, теперь-то я понимаю, какие в ней были затаены горестные предчувствия, как обманно было ее ликование. Вот точно так же и военные оркестры, играющие бравурные марши, ну самые что ни есть… — не сулят ли печали и утрат? Но это я понимаю лишь теперь.
Оказалось, что в соседнем купе обосновались двое американцев, муж и жена, и Шалико, покуривая в коридоре, познакомился с ними. Они тоже ехали в Нижний Тагил. Сайрус Норт неплохо говорил по-русски. Он был инженером-металлургом. Он обожал социализм и мечтал принести русской революции пользу. Громадный, тучный. Лицо мечтателя. Очки в роговой оправе. Тонкие красные подтяжки, приводящие Ашхен в смятение. Шалико нужно было ее успокаивать и объяснять, что у американцев так принято: подтяжки наружу, они все такие, не обращай внимания… Ну подумаешь — а в общем-то, что в том плохого?.. «Все-таки подтяжки», — пожимала плечами суровая армянка. Жена инженера Норта, Энн, Аня, старательно зубрила русский, поддакивала мужу, беспрерывно улыбалась. Шалико и Норт обменялись куревом. Шалико угостил Норта «Казбеком», отчего инженер долго кашлял. Норт достал металлическую коробочку и проделал фокус: он уложил на дно коробочки листок папиросной бумаги, насыпал на нее горстку ароматного табаку, захлопнул крышку и дернул за короткую ленточку. Тотчас из коробочки выскочила аккуратная сигарета, которую закурил Шалико. Все были поражены замечательным приспособлением. Шалико тут же под смех окружающих принялся сооружать подобное же, используя пустую коробку из-под «Казбека». Инженер расточал советы и комплименты. Ванванча сотрясала гордость за отца.
Ко времени обеда прибор был сооружен, и все радостно ахнули, когда из наспех прорезанной ножом щели выскочила готовая сигарета. Норт похлопал Шалико по плечу. Аня хохотала на весь вагон и кричала «браво!». Редкие молчаливые пассажиры в вагоне поглядывали на распахнутую дверь купе неодобрительно.
За окнами тянулась бесконечная тайга, приводящая американцев в сильное возбуждение. На маленьких станциях было грязно. Платформы заполняли серые унылые толпы, и Ашхен очень расстраивалась, что американцы видят нашу страну столь неприглядной. «Что они подумают! — шептала она Шалико. — Ну что же это такое!..» Он успокаивал ее тоже шепотом: «Ну о чем ты? О чем?.. Они же понимают, что сразу ничего не бывает. И потом, у них там сейчас кризис — это еще страшнее…»
Сайрус Норт на все смотрел с восхищением. Крупное лицо его сияло, хотя в этом сиянии улавливалась некоторая зыбкость.
Марию тоже удручали станционные платформы, хотя она не высказывала своих огорчений, щадя Шалико. Ей были непонятны и таежные пространства, и вообще бескрайность до горизонта, и вообще само понятие «горизонт». Отсутствие надежной границы, видимой и даже осязаемой, меж пятачком, на котором находишься ты, и бесконечностью — это никак не укладывалось в ее кавказском сознании. Где горы? Где уютные рощи, доступные глазу? Где извилистые дороги над бурными речонками? Лишь таежное море и редкие возвышенности, и вдруг степь, не имеющая окончания, и вдруг река, текущая в неизвестность, и дорога без начала и без конца… Ее мучал, шел за нею следом Кавказ, шелестящий и благоухающий где-то совсем рядом, за спиной, и мучило отсутствие Степана. Бедность и добропорядочность не продлили ему дней, хотя давешний претендент на ее руку, миллионер Дадашев, ушел еще раньше. В глубокой тайне от всех окружающих она иногда вспоминала себя в том прошлом, в зеркале или в глазах почитателей, когда ей было шестнадцать лет и была она ничего себе, хороша. Что тут было, когда уже немолодой, окруженный легендами миллионер, с тонкими усиками на бледном лице, попросил вдруг ее руки!.. И все будто должно было сладиться, как вдруг мать Марии отказала жениху, заявив, что чем хлебать горе из золотой чаши, лучше уж маленькие радости — из глиняной плошки, и таким образом споспешествовала тайной приязни Марии и Степана… Где ты, Степан? Как быстро все проходит!.. И теперь, когда она готовила вагонный завтрак, тщательно и с любовью сооружая по бутерброду каждому, она не забывала соорудить еще один, который предназначался Ему. «Мама, а это кому?» — смеялась Ашхен. «Пусть будет, — тихо говорила Мария, — вдруг кто-нибудь захочет…»
Шалико уже хлебнул уральской жизни. Он приехал на место в тридцать втором, переполненный жаждой переустройств и созидания. В пятнадцати километрах от Тагила бушевало строительство вагонного гиганта. На громадной вырубленной поляне в вековой тайге выстраивались бараки, простирались засыпанные снегом котлованы под будущие цеха. Еще только планировались двухэтажные брусковые дома для инженеров и техников, но уже закладывалось круглое дощатое здание заводского клуба — Дворца культуры, как его было принято с пафосом именовать. Конечно, первое время энтузиазм Шалико перемешивался со смятением, потому что непривычны были после городской тифлисской жизни несметные толпы полуголодных рабочих в дырявых стеганках, потрескавшихся овчинах и в старых шинельках, в лаптях и галошах, подвязанных бечевками. Он видел их глаза и лица со впалыми щеками, и страшные слухи о царстве вшей и угрозе тифа не давали покоя. Снег и мороз были непривычны.
Ему, как парторгу, ЦК выдали валенки и овчинный полушубок. «Нет, нет, — запротестовал он. — Да вы что!.. Нет, я уж в своем… Что за чушь?..» — «Да вы берите, берите, — заискивающе засмеялись в ответ, — носите пока, так все носят… А после уж приоденетесь сами… А то вон ведь у вас пальтишко-то кавказское, на рыбьем меху, понимаешь… Куда вы в нем?» И уговорили. И еще добавили непререкаемо: «Сам Серго распорядился».
Он ходил по баракам и задыхался от смрада. Всякий раз вздрагивал, попадая в это адское жилье, словно погружался в развороченные внутренности гниющей рыбы. Он не понимал, как можно так жить. Эти люди, теперь зависимые от него, жили семьями, без перегородок, здоровые и больные, и их дети. Деревянные топчаны были завалены ворохами тряпок, а на большой кирпичной плите в центре барака в многочисленных горшках и кастрюлях варилась зловонная пища. «У нас-то хорошо, светло, — говорили ему, — а вон в тооом бараке, у них нары двойные, не налазишься…» — и тыкали пальцем в сторону окон, давно не мытых и слепых. Так встретила его новостройка. Он сказал как-то молодой девице в грязной кофте: «Ничего, скоро все будет хорошо… Каждой семье по отдельной комнате дадим… Потерпеть надо…» Она делано рассмеялась. «Да тут много нытиков, — сказала она, — но мы их обстругаем. Еще не такое терпели. Верно?..» — «Верно», — сказал он с сомнением. И подумал: не притворяется ли?..
В бараке для инженеров ему выделили комнату, железную койку с матрасом и стол со стулом. Он наслаждался ночным тревожным одиночеством и тишиной после дневных тягот, но ночи были коротки, а дни все-таки бесконечны. Что его поразило в первые дни, так это обилие кулацких семей. И с ними, с этими противниками новой жизни, он должен был строить новую жизнь! Но постепенно привык. Бывшие кулаки трудились основательно. Это утешало. Он думал, что отношение к труду в конце концов определяет реальную стоимость человека. Вот тут, глядя на этих людей, он вдруг снова, в который уже раз вспомнил фразу, выкрикнутую Гайозом Девдариани в алма-атинской ссылке, выкрикнутую с отчаянием его старшим братьям Мише и Коле: «Да что горийский поп?! Сами-то чисты ли?..» Он вспомнил и вновь с прежним ожесточением подумал: а чем не чисты? Тем, что хотим хорошей жизни для этих людей?! Ничего, думал он, мы их всех постепенно переделаем, пусть они замаливают свои грехи, думал он. И время от времени вспоминал лохматую девицу из барака. Кто она? Если кулачка, откуда же эта бодрая комсомольская решительность?
Все стало значительно труднее, чем в прежней городской жизни: там он четко различал в далекой неправдоподобной деревне зловещие силуэты мелких собственников… Здесь, столкнувшись с ними, разглядел лица, которые не вязались с недавними представлениями, — это мучало, и он уже искусственно возбуждал себя, стараясь воротить вчерашнюю жесткость.
Однако так было в тридцать втором, а к августу тридцать четвертого успели понастроить новых бараков, и не только казарм, но и разделенных на отдельные комнаты. Лучших из лучших вселяли в новое жилье. Были основания для больших празднеств… Эта кулачка из барака оказалась вполне сносной особой. Он встретил ее как-то в выходной день, она заулыбалась ему и стала что-то торопливо рассказывать о своих буднях. Вполне была миловидна, и розовое проступало на щеках, а стоптанные башмаки не казались грубыми. Она работала на укладке бетона. «Наверное, нелегко?» — спросил он. «Ага, — сказала она большому начальнику, — учиться охота». — «А ты из деревни?» — «Ага», — и потупилась. «Что это тебя на бетон-то потянуло?.. Сама придумала?» — спросил большой начальник, догадываясь обо всем. «Да ладно, — отмахнулась она, — какой дурень сам-то на бетон позарится…» — «И родители здесь?» — спросил он, внезапно разволновавшись…