Девять граммов в сердце… (автобиографическая проза)
Шрифт:
Женщина, думает он, маленькая, крепенькая, голодная, убогая, но женщина, думает он, исподтишка поглядывая на нее. Старею, думает он, усмехаясь. Женщины разных возрастов с самой юности окружали его, они плакали и смеялись, но всегда были для него товарищами, не выделяясь, не преобладая, просто на равных служили общему делу, «участвуя в общей борьбе», как принято было это называть. Все, все, кроме мамы, кроме Лизы. Она была его частью, даже, скорее, он был ее частью. Она была не женщина — ангел, маленький вдохновенный ангел с влажными серыми глазами, и даже две скорбные складочки у рта казались ниспосланными свыше знаками божественного превосходства под пухлыми неискушенными гладкими щечками всех
«Вы импотенты или евнухи? — поражался брат Саша. — Какие девочки засыхают рядом с вами!» А он посмеивался в ответ, ибо что с него возьмешь: белогвардеец, танцор, выпивоха, жуир, романтик…
Все продолжалось неизменно, пока не появилась Ашхен. Тут он вздрогнул перед этой восемнадцатилетней армянкой, больше года проработавшей с ним в подпольной ячейке и существующей в его сознании как некий условный силуэт, сосредоточенно кивающий в знак согласия, имеющий имя, да, пожалуй, ничего больше. Что-то сказал как обычно, а она вдруг в ответ растерянно улыбнулась… После этого всмотрелся в остальных боевых подруг — они все почему-то были к нему в профиль, и только она — в фас. С тех пор он стал замечать в ней все: каждый мягкий жест, опущенные уголки губ, карие громадные глаза. Услышал ее голос. Потом это все слилось с жестким характером, с неистовством в работе, с железом в голосе. Слилось и перемешалось…
Старею, думает он, разглядывая Нюру. И тут она поднимает глаза, словно спрашивает: «Ну а дальше чего будет?» — «Поздно уже, — неожиданно произносит он, — тебе пора идти, Нюра». Она смотрит на него, покачивает головой. Глаз не прячет. «Не боишься, что искать тебя будут?» — «Не-а…» — с усмешечкой. «Учиться надо тебе», — говорит он невпопад и провожает ее до дверей. «Ничего девочка», — сказал бы Саша. «Да уж больно некрасива, — возразил бы он равнодушно, — о чем говорить?..» — «Ничего, сойдет, — сказал бы Саша, — огурчик. На один разок…»
…Утром прибыли в Свердловск, затем через несколько часов — в Нижний Тагил. Их встречали. Американцев — представители металлургического завода. Долго прощались на перроне. Ашхен и Анна Норт расцеловались. Августовский день оказался холодным. Ледяной ветер метался по перрону. У бабуси покраснел кончик носа. Пришлось доставать из чемоданов теплое. За ними приехал Крутов — заместитель Шалико, бронзоволицый, жилистый. В длиннополом брезентовом плаще, в сапогах. «Вай, коранам ес! — прошептала бабуся. — Это август?..» Папа смеялся. У мамы было напряженное лицо. Два одноконных шарабана ждали их. Сзади приторочили чемоданы и сумку и расселись. В одном — дамы, в другом — мужчины. «Ты, как мужчина, поедешь с нами», — сказал папа Ванванчу. У Ванванча дух захватило от предвкушения необыкновенного путешествия. Предстояло ехать четырнадцать километров по таежной дороге. Мама с бабушкой покатили первыми. Кучер крикнул, поцокал, дернул вожжи, и тронулись. Скоро тайга обступила с двух сторон. Папа и Крутов разговаривали о чем-то своем. Ванванч сидел у папы на коленях и не вслушивался.
«Поздно она от тебя ушла, Степаныч?» — спросил шепотком заместитель. «Да не так чтобы очень, — сказал Шалико и посмотрел на Ванванча. Сын напряженно смотрел на дорогу. — Посидела, чайку попила и ушла… А что?» — «А что, а что, — сказал Крутов, — сам будто не знаешь». — «Не знаю», — сказал Шалико, еле сдерживаясь. «Твоя-то какая, — пробубнил Крутов, — прямо мадонна… Болтать ведь начнут…» — «Странный ты человек, — прошептал Шалико, — вот интересно, молодая работница зашла к своему парторгу, и что?.. Вот интересно… Ты, Федор, совсем уж…» — «Да чего — я? Знаешь ведь, народ какой, ну? Больно мне надо…» — «Пап, — крикнул Ванванч, — какая тайга!..»
Солнце стояло высоко, светило ярко, но холодный ветер не прекращался. Наконец они увидели впереди раздвинувшуюся тайгу, и вместо нее возникли наполовину достроенные заводские корпуса и кирпичные трубы, и до горизонта — одноэтажные бараки на вырубленном пространстве. Вот они миновали полукруглое одноэтажное деревянное строение. «А это что?» — спросил Ванванч. «Это Дворец культуры, — благоговейно сказал Крутов, — артисты приезжают. Недавно Колодуб приезжала из Свердловска, пела тут. Все смотреть ходили…» «Колодуб, Колодуб…» — пропел про себя Ванванч.
Они свернули налево. Теперь барачное море красовалось слева, а справа, среди уцелевших деревьев, потянулись двухэтажные дома. «А вот брусковые дома, — сказал Крутов, — вот тут и жить будешь… А там вон дальше строятся дома-кафеи, те еще получше будут». — «А что такое кафеи?» — «А черт его знает, — засмеялся Крутов. — Хорошие, значит… и эти хорошие, а уж те совсем кафеи…» Ванванча немного задело известие, что ему предстоит жить не в самом лучшем из домов, но он сокрушался одно мгновение.
И вот — трехкомнатная квартира, где в самом дальнем конце — папин кабинет, а поближе — папина и мамина спальня, а у самой входной двери — комната бабуси и Ванванча, а рядом — кухня с большой кирпичной печью, покрытой чугунной плитой, и, наконец, возле кухни — уборная. «А ванная?» — спросил Ванванч. «Будем ходить в баню, — сказал папа, — здесь замечательная баня».
Пока раскладывались и устраивались с помощью Крутова, Ванванч гулял возле дома, оценивая новые места.
10
Однажды Ванванч заглянул в папину комнату. Папа сидел за письменным столом и белой тряпочкой протирал черный незнакомый предмет.
…Уже была ранняя осень. Но вдруг неожиданно спустилось на землю тепло. Листья летели, но солнце палило почти по-летнему. Что творилось!.. Бабуся ахала. Москва была далеко и казалась придуманной. Грусти по ней почему-то не было. Плавное счастливое движение жизни продолжалось.
Ванванч ходил в четвертый класс. Школа размещалась в двухэтажном здании из темных бревен. Их класс был на первом этаже. Посредине класса до самого потолка вздымалась кирпичная печь, парты размещались вокруг этой печи, а девятнадцатилетняя учительница, Нина Афанасьевна, то и дело поднималась из-за своего стола и обходила печь, чтобы никого не терять из виду. Когда она что-нибудь выводила на классной доске, многим приходилось выскакивать из-за печки, чтобы правильно списать. Ванванча это нисколько не обременяло. Московская школа была слишком аккуратная, чтобы походить на жизнь. А в этой сказке было столько притягательного, что хотелось в ней купаться. Свобода, упавшая с небес! Колеблющаяся в пламени бересты и пропахшая ее дымом… Кстати, о бересте…
Они учились во второй смене. Темнело рано. Электричество то и дело гасло. Тогда дежурные снимали с жестяного бачка из-под воды крышку, клали ее на учительский стол, и Нина Афанасьевна поджигала кусочки припасенной бересты. Пылал маленький костерок, и широкоскулое лицо учительницы казалось медным, и она становилась раздражительной, и покрикивала, и ладошкой била по столу. Когда выключался свет, наступал праздник: маленькие юркие товарищи Ванванча стремительно разбегались по классу и плюхались на чужие места по тайному влечению, и Ванванч тоже не отставал и нырял во мрак и прижимался плечом к горячему плечу Лели Шаминой. Она не отталкивала его, и они, затаив дыхание, слышали, как учительница кричала: «Ну глядите. Сейчас доберусь и уж так надаю… Уж так по шеям надаю!.. Хулиганы!..» А они сидели затаившись, и что-то горячее переливалось от одного плеча к другому…