Девять месяцев, или «Комедия женских положений»
Шрифт:
Никакой тварью, и уж тем более спесивой, Соня не была. А то, что однажды отвесила на чьих-то именинах подвыпившему Пал Петровичу звонкую оплеуху, тут же заалевшую отпечатком её ладони седьмого размера, так сам виноват. Нечего было её за грудь щипать. «Во всяком случае – не при всех! – хохотал в начмеда главный врач. – Скажи спасибо, что у нас не Европа и не Америка, а то бы уже повестку получил за сексуальное домогательство. А тут – подумаешь?! – пощёчина. За дело огрёб. Дёшево, сердито и безо всяких возмещений морального ущерба».
А Софья Константиновна была даже рада переводу в дежуранты. Восемь суток в месяц на её законную ставку (согласованную с главным и у него же подписанную, в условиях тотального дефицита ставок и тотального же дефицита ответственных и талантливых кадров) – после де-факто бессменных дней и ночей трёхгодичной интернатуры и года уже де-юре самостоятельной работы были для неё чуть ли не отпуском. К тому же – прилично для молодого врача оплачиваемым. Нет-нет, зарплата врача, не имущего никакой
– Заруцкая есть? Пусть моется...
Или:
– Заруцкая есть?.. Где она шляется?!! Разыскать!!! И пусть моется...
Софья Константиновна усмехалась, но мылась. Кто старое помянет, тому глаз вон. К чему его поминать? Только тратить время и энергию впустую. Тем более что и нового было предостаточно.
Но тем не менее личная человеческая гнусь не делала Романца плохим специалистом. Автор вынужден это констатировать, потому что, несмотря на привлекательность иных ракурсов, имеет смелость иногда подойти к чему и кому угодно (к зеркалу ли, к человеку ли) и широко раскрыть глаза. Заместитель главного врача по лечебной работе данного конкретного родовспомогательного учреждения был прекрасным акушером, толковым хирургом, а если и работал иногда «грязно», не анатомически, то рука у него, паскуды, была лёгкая. Так что если уметь отделять мух от котлет (а Соня умела, не один автор этого опуса такая умная), то пользы ей от Павла Петровича, признаться совсем уж откровенно, было куда больше, чем вреда. В конце концов, желание напакостить ещё не значит напакостить. В общем, начмед оказался той самой силой, что вечно обещает зло и вечно причиняет благо.
Пути причинения блага неисповедимы. Ах, если бы любовь к нам наших друзей была бы хоть вполовину так сильна, как неприязнь наших недругов... «Будьте таким, чей взор всегда ищет врага — своего врага... Своего врага ищите вы, свою войну ведите вы, войну за свои мысли!.. Любите мир, как средство к новым войнам... Я призываю вас не к работе, а к борьбе. Я призываю вас не к миру, а к победе. Да будет труд ваш борьбой и мир ваш победою!.. Восстание – это доблесть раба. Вашей доблестью да будет повиновение!.. Для хорошего воина «ты должен» звучит приятнее, чем «я хочу». И всё, что вы любите, вы должны сперва приказать себе... Итак, живите своей жизнью повиновения и войны!.. Какой воин хочет, чтобы его щадили!»
Простите, но – да: «Так говорил Заратустра». Старичок Ницше был психопат, каких поискать, но частенько писал толковые вещи. И несмотря на кажущееся легкомыслие (кто сказал, что лёгкость мысли – это плохо?) нашего романа, у каждого читателя достанет кусочка хотя бы «Докторской» колбасы, чтобы осилить вышеизложенные сентенции Фридриха. Цитаты, конечно, не сам трюфель, а лишь пыль или соус на основе трюфельной пыли, но и это нынче круто-круто. Куда круче первоисточника. Потому что подсунь вам, дорогие читатели, кусок дегтярного мыла, вы носиком брезгливо поведёте и ручкой подателя сего куска оттолкнёте. Зато шампунь для жеребят или там мазь для копыт из «VIP-серии» вам как откровение, потому что в последнем глянце свинцовым по блестящему пропечатано, что Брюс Уиллис именно таким моет голову, а звезда сериала «Секс на маленькой ферме» только такой умащивает свои коготки. И редко кому из вас в голову придёт посмотреть состав зоологической косметики для очень важно-персонистых лошадей. Дёготь там, друзья мои и недруги, дёготь как он есть. А не запакуй его вам в красивую банку с изображением арабского скакуна на авантитуле (или как там подобное у банок именуется?) – так вы бы и мимо прошли, как проходите мимо Ницше, потому что вычитали в Интернете, что он идеолог нацизма и вообще любил свою сестру не по-братски, а вожделея. И что? Разве мысль его становится от этого хуже? Вот и приходится автору посыпать щепоткой Ницше свой обычный женский роман, как посыпают шеф-повара лучших ресторанов пылью, оставшейся от трюфелей, пасту. Потому что макароны с грибами в эпоху развитой грамотности потребления – тьфу! А паста с трюфельным соусом – Very Important Product.
Но вернёмся в, простите, лоно самого обыкновенного, заурядного, как дёготь, женского романа.
В общем, так ли, сяк ли, со скандалами, придирками, разборками и без оных, Павел Петрович Романец, заместитель главного врача по лечебной работе, и Софья Константиновна Заруцкая, старший ординатор обсервационного отделения, сосуществовали. И симбиоз этот был выгодным. Очевидно, что и взаимовыгодным, как любой симбиоз. Софья отменно выполняла свою работу, отчасти и благодаря тому, что всегда чуяла затылком неусыпное око начмеда. В свою очередь начмед, придираясь и скандаля, не мог втайне не отмечать, что девка-то ого-го! – толковая. Комар носа не подточит, как бы ни желал горячей сладостной крови этой девицы. И лечебная работа на уровне, и, как прочие выскочки, решившие, что они талантливые лекари и непревзойдённые хирурги, надежда акушерско-гинекологической школы, от бумажной работы не отлынивает. Документация у Заруцкой – не подкопаешься. Ни собственное руководство, ни кто – тьфу-тьфу-тьфу! – со стороны. Этой гнусной Софье можно поручить написать (а то и, кто без греха, м? – переписать) всё что угодно, и всё будет в ажуре.
«Если вы хотите высоко подняться, пользуйтесь собственными ногами! Не позволяйте нести себя, не садитесь на чужие плечи и головы!»
Хотя Романец не питался трюфельной пылью от ницшеанского Заратустры, но он не только не нёс Софью Заруцкую, а ещё и постоянно пинал в качестве бонуса и ускорения процесса сверхочеловечивания. За что, как ни крути, честь ему и хвала по итогам.
Потому что долго ли, коротко ли, но гораздо быстрее, чем в среднем по популяции молодых врачей, – а сделал он её старшим ординатором. Ибо сил никаких уже не было от бесконечного разгильдяйства и беспросветной халатности по отношению к бумажным обязанностям, имеющимся у каждого уважающего себя врача этого самого конкретного отделения этого самого конкретного лечебного учреждения. (И, как подсказывает автору житейский опыт и пусть малое, но всё-таки знание человеческой натуры – не только этого.) Софья же Константиновна и так уже давненько помогала с бумажной и административной работой заведующему. Да и по лечебной части хорошо соображала, и руки, растущие из нужного места, должным образом были поставлены.
Заведующий отделением обсервации потихоньку уже подбредал к глубоко пенсионному возрасту, и главврач намекал, что пора. Не потому, что хотел сплавить толкового заведующего на пенсию, а потому что ему самому намекали – из министерства – пора! Пора и честь знать, да и место освобождать. Потому что подросло племя младое, незнакомое. Незнакомое с акушерством и гинекологией, понятия не имеющее о тонкостях виртуозной оперативной техники и близко не знающее не то что подводных камней администрирования, но даже и поверхностных его течений. А знающее что? Привилегии, якобы даваемые властью. Пусть даже и такой малой, как заведование отделением. Погоны – они же не только звёздами красивы, но и ответственностью чреваты. И чем больше у тебя звёзд, тем больше тебя е...
«Ёлки-палки! – думал главный врач. – Что же делать?! Как я скажу Петру Валентиновичу, что его уже того... Заочно списали на берег. А я теперь должен всё это ему объявить и под торжественный марш, исполняемый акушерками на корнцангах, вручить ему какой-нибудь крупный сувенир, типа зеркала Куско, отлитого из бронзы в масштабе пять к одному, и пожелать приятного огородничества. Ему – Петьке! С ним этот родильный дом вместе начинали. Мама дорогая, что же делать?!»
Но мама дорогая главного врача уже давно почила в бозе и ничего не могла подсказать своему немолодому уже сыну. А не выполнить министерское пожелание (читай: «приказ») он не мог, потому как и сам был уже откровенно немолод даже для главного врача. Самого могут попереть за неподчинение негласным распоряжениям. Потому он призвал к себе Павла Петровича Романца, дал ему строгим голосом соответствующие указания «на предмет» и укатил в отпуск. «Кошка бросила котят, пусть это самое как хотят!» – сказал он себе, усевшись в кресло бизнес-класса, и немедленно выпил, потому как страдал выраженной аэрофобией, а нынче ещё и осложнённой муками совести. Они и правда вместе с заведующим обсервационным отделением зачинали, вынашивали и поднимали этот родильный дом более двадцати лет назад. И заведующий в настоящий момент времени был вполне ещё бодр, трудоспособен, и ни члены, ни кора головного мозга его не испытывали ни малейших стигм должного бы уже начинаться возрастного тления.
В общем, главный врач умыл руки и чувствовал себя ни много ни мало Понтием Пилатом. Кем себя только не почувствуешь в условиях не совсем уж кристально чистой совести по отношению к ближнему своему с гордым именем «друг», вкупе с алкогольными парами. Главный мучился в мягком кожаном кресле с откинутой спинкой, и снились ему то римский сенат с его вечным: «И ты, Брут?!», то белорусские партизаны, коих он сдал фашистам, и прочая подобная компиляторная ерунда, штампуемая утомлённым мозгом.
Павел Петрович спал безмятежно, ему не снилось ничего, потому что он друга не предавал – он исполнял распоряжение начальства. Вызвав Петра Валентиновича к себе в кабинет, начмед сухим – обезличенным – голосом сказал ему следующее: