Девять унций смерти
Шрифт:
— Этих мерзавцев судить? — вздохнула Гуннхильд.
— Вот еще! — ухмыльнулся Фицджеральд. — С тобой целоваться! А этих… пусть их все остальные судят.
Фицджеральд даже и подумать не мог, что его слова сбудутся с такой быстротой.
В первый момент ему показалось, что наверху идет самый настоящий бой. Яростный, стремительный и лишенный какого бы то ни было плана. Гномы и люди сражались друг с другом не на жизнь, а на смерть, только почему-то безоружные. Даже
«Спятили они, что ли? Против гномьих чугунных кулаков человечий кулак — что горошина супротив картофелины!»
Еще миг — и все стало ясно.
Нет. Не сражение шло наверху.
Суд. Здесь творился самый настоящий суд. Простой, незатейливый и при всем при том — истинно гномский, когда наказание осуществляется в момент вынесения приговора, потому как — а чего еще ждать-то? Ведь ясно же все? А раз ясно…
Кто из лучников проболтался гномам о том, куда отправились комендант с владыкой, еще предстоит выяснить, но факт налицо — тайной это не осталось. И гномы, в отличие от дисциплинированных олбарийских лучников, вовсе не собирались чего-то там дожидаться, выполнять какие-то там приказы, посылать каких-то там гонцов и совершать прочие человечьи глупости, вроде того, чтобы позволить тем, к кому они уже успели привязаться, героически погибнуть от рук подлых предателей. Ничего этого они делать не собирались. Они собирались пойти вниз и разнести там все вдребезги, если понадобится, но чтоб все было, как следует быть.
И только они собрались сходить вниз и подлым предателям плюх накидать, как те самые предатели наружу полезли. Их счастье, что безоружные, не то и допрашивать после было бы некого. А так гномы ухватили своих соплеменников за бороды. А что? Дело привычное. Ни один серьезный гномский «разговор» без этого дела не обходится. Может, для того они их и носят такие окладистые, чтоб, если что, цепляться сподручнее?
Первыми на заговорщиков, опередив молодежь, набросились те старики, что пытались сбежать в Петрию, те, перед кем захлопнулись раз и навсегда Петрийские Врата. Они так яростно накинулись на высыпавших из подземелья старейшин, что прочим гномам почти что ничего и не осталось. Разве что спасать несчастных заговорщиков из особо ретивых рук, а то ведь и до смертоубийства недалеко, негоже ведь, чтоб добрые олбарийские гномы пятнали себя бесчинным убийством. Подоспевшие лучники присоединились к молодежи в их нелегком труде распутывания чужих бород.
— Нас бы все равно освободили… — шепнула владыка, когда посрамленных «воителей» пинками спровадили отлеживаться после «доблестной битвы», а все остальные бурно радовались тому, что все так хорошо закончилось, и во весь голос славили мужество и отвагу Тэда Фицджеральда и Гуннхильд Эренхафт.
— Какое счастье, что этого не случилось! — в ответ выдохнул Фицджеральд. — Я бы так ничего и не сказал, и…
— Что? — спросила она.
— Мы бы так никогда и не узнали, что вместе мы непобедимы, — ответил он.
— Поцелуй меня, — шепнула она.
— При всех? — спросил комендант.
— Конечно, при всех. Пусть видят, — решительно ответила гномка.
— Пусть, — кивнул олбарийский лучник. —
Общую благостную картину испортил невесть откуда вынырнувший старейшина Пихельсдорф.
Отвесив поклон столь низкий, что почти ткнулся лбом в землю, он обратился к господину коменданту:
— Благодарю тебя, мальчик мой!
Фицджеральд вздрогнул от такого обращения, но смолчал, вроде бы убивать сегодня уже никого не надо было.
— Благодарю тебя, мальчик мой, за то, что предотвратил все это! — продолжал стараться Пихельсдорф. — Какой позор был бы для всего гномского оружия и для священного боевого духа цвергов, если бы эти слабаки выбрались-таки в Олбарию и разбежались от первого же конного разъезда. Ты спас всех нас от позора, теперь я и в самом деле верю, что в тебе течет кровь гномов!
— Кровь гномов может потечь по твоему носу, если ты немедля не уберешься, цверг недобитый! — прорычал разгневанный комендант.
Старый мерзавец ухитрился выставить его чуть ли не своим сторонником! Он ведь действительно предотвратил «все это». Вместе с Гуннхильд. С Ильдой. Но вовсе не потому что… а потому… А, будь оно все неладно! Начни что-то доказывать, этот гад опять все по-своему вывернет. В хитрости ему не откажешь. Насобачился на своих гномских Больших Советах.
В самом деле, что ли, ему по носу съездить?
Нельзя. Я здесь представляю закон, а не беззаконие. А по закону этого засранца просто не за что бить.
Но так хочется.
Однако Фицджеральду не пришлось обагрить свои комендантские руки кровью Пихельсдорфа, это благое деяние совершили за него. Откуда ни возьмись выскочил вечный оппонент Пихельсдорфа — Унтершенкель.
— Ах ты, старая сволочь! — уставясь на Пихельсдорфа, орал Унтершенкель. — Я-то честно струсил и не пошел! А ты… ты…
И кровь гномов потекла по носу Пихельсдорфа.
Они вцепились друг другу в бороды и покатились по траве, нанося размашистые удары и награждая друг друга самыми ужасными гномскими ругательствами, среди которых самым грязным почиталось олбарийское слово «бездельник».
В гномском словаре оно попросту отсутствует, а когда гномам наконец разъяснили его значение, они решили, что это какая-то особо ужасная разновидность безумия, в которой к тому же сам безумец и виноват. Чем это для них стало, просто ругательством или, быть может, разновидностью проклятия, решить мудрено… но даже и не пробуйте назвать какого-нибудь гнома этим словом! Просто не пробуйте, и все. Ладно?
— Оба вы бездельники, — сказала Гуннхильд Эренхафт, владыка гномов. — Смотреть на вас противно.
А вокруг хохотали люди и гномы.
Разбитый нос Пихельсдорфа — славный венец мятежа! Хорошо, когда что-то, грозившее стать чем-то ужасным, заканчивается столь безобидным образом.
— Я знаю, что я сделаю, — наконец нашелся господин комендант. — Я назначаю — все слышат?! — старейшину Пихельсдорфа Главным Советником и Руководителем всех мятежей и заговоров! Думается, под его мудрым руководством они все закончатся столь же выдающимся образом, как сегодняшний!
Последние его слова заглушил могучий хохот. И гномы хохотали громче всех.