Девятая квартира в антресолях. Книга 1
Шрифт:
– Ты же Лена Оленина, так? – издалека начала Барятинская, та кивнула. – А знаешь ли ты, Лена, что люди умирают?
Улыбка сползла с лица девочки, но она, все еще не понимая о чем речь, продолжала вопросительно молчать. Из-за дальнего угла коридора выглядывали одноклассницы Барятинской. И та пошла в атаку:
– Ты, например, знаешь, что твои братья могут умереть? Вот вчера живы, а сегодня, бац, и оба умерли?
Улыбка вернулась к младшей Олениной, но теперь приобрела несколько брезгливый оттенок:
– Вы принесли мне старую сплетню, барышня. Ступайте себе, а то я сестре скажу! Тем более, что все давно знают, что не сбылось. Стыдно Вам!
– Что не сбылось? – опешила Барятинская.
– То, что гадалка нагадала. Но это было уже давно, а Вы где-то выкопали. Мама говорит, что верить в это дурно и глупо!
– Мама?! – Барятинскую возмутило, что какая-то сикильдявка ее отчитывает, да еще все это слышат ее товарки за углом, и перестала сдерживаться совсем. – Да ваша мама в Москву уехала, братьев хоронить. У них руки-ноги поотрывало и вся кровь вытекла! Вот!
Лена закрыла лицо руками и закричала так страшно, что Барятинская сама не поняла, как оказалась уже за углом вместе со своими одноклассницами. Леночка стояла недвижно посреди коридора и продолжала надрывно кричать, пока не сбежались синявки и пепиньерки, тогда дыхание у нее закончилось, она упала к ним на руки, и у нее случилось что-то вроде припадка. В последние дни перед каникулами лазарету пустовать не приходилось. Что рассказать Татьяне теперь было, но Барятинская всё бы отдала за то, чтобы это происходило не с ней, пусть бы она осталась должна, хоть сто желаний.
***
За Лидой Олениной в дортуар пришла сама начальница и позвала пройти с ней в лазарет, потому что Леночке очень плохо. Лида побледнела и ушла надолго. Девочки бегали по очереди вниз, волнуясь из-за ее долгого отсутствия, и одна из них видела, как Вершинина из лазарета увела Лиду в свой кабинет. Примерно через полчаса после этого Лида вернулась в дортуар с заплаканным лицом и остекленевшим, пустым взглядом.
– Лидочка, что? – коротко спросила княжна Нина.
– Сеня погиб, Петя при смерти, мама в Москве, а Леночке кто-то сказал и она в лазарете, – на ходу монотонно проговорила Лида, подошла к своей кровати, легла лицом вниз и застыла.
Лизе захотелось тут же кинуться к подруге, погладить ее по волосам, пожалеть. Но она удержалась и только присела на край ее кровати, чтобы та чувствовала, что она не одна, что рядом кто-то есть. Нина молча налила воды в стакан, принесла и поставила на тумбочку рядом с кроватью Лиды. Потом пошла, взяла своё полотенце и, намочив и отжав его в умывальнике, повесила на спинку Лидиной кровати рядом с сухим. Так же молча прошла к себе, взяла книжку и стала читать. Кажется, это был молитвенник.
Беда. Чужая беда вошла к ним. Да и бывает ли она чужой? Лиза вспомнила свое первое настоящее горе. Она тогда была гораздо младше Леночки и только один класс отучилась в Институте. Но какая разница сколько кому лет, когда настигают такие вести. Кто так бездушно не пожалел Леночку, что ее боль теперь Лиза чувствует как свою?
Лизе тогда рассказал все сам папа, очень бережно, очень осторожно, что мамы больше с ними не будет, но любовь ее здесь навсегда. И все равно было больно так, что она плакала и плакала день за днем. Если кто-то из подружек гладил ее по плечу или пытался обнять, то все начиналось снова, по кругу – боль, слезы, тоска. На третий день в Институт пришла Егоровна. То ее посещение было единственным за все эти годы. Она наотрез отказалась подниматься в спальню и ждала Лизу в темном холодном полумраке вестибюля. Мама, папа, Егоровна – это были три столпа, три кита, на которых стоял мир Лизы. Они были всегда, и, казалось, должны были быть всегда, и вдруг одной опоры не стало. Лиза уткнулась по привычке в большой живот Егоровны, вдыхая знакомые с детства запахи – кухни, хлеба, каких-то травок, вечно висящих на веревочках по углам. Няня обнимала ее за голову, иногда гладила по волосам, чуть покачивала как младенца, и слез почему-то не было. А Егоровна ещё и приговаривала:
– Ты, дитёнок, конечно, можешь со своей бедой подружиться, и за ней спрятаться. Только она друг ненадежный. Ты гони ее прочь. Позови лучше боль.
– Как это спрятаться? – непонимающе спрашивала маленькая Лиза. – И зачем мне боль?
– То-то, что ни к чему! – кивала няня. – Она вот придет, встанет рядом, а ты ей – ты мне не подруга и никто, так что я тебя только до времени терплю. Ей и надоест ходить. А пряталки такие – тебе подружки скажут: «Лиза, пошли на санках кататься!», а ты им: «Нет, у меня беда-подруга, я с ней посижу». Тебя кто-нибудь позовет, например, картошку есть, а ты снова не одна! Тебе велят в тетрадке писать, а ты опять за беду спрячешься. Глядь – ни картошки, ни знаний, ни радости. Всё на беду выменяла.
– Так что ж мне делать-то, няня?
– А чего должна, то и делай, – прижимала ее к себе Егоровна. – А боль ближе подойдет – еще пуще делай, еще лучше. И так делай, чтобы самой себе хорошо делалось. В жизни потерь-то, ох, как много еще предстоит, донюшко. Вот если тебе с самой собой хорошо будет, то отовсюду выберешься.
И Лиза послушала. И теперь, когда накатывались слезы или тоска, она сразу занимала себя каким-нибудь делом. И со временем боль, действительно, утихла и перестала приходить так часто. Никто больше не гладил ее по плечу и не возвращал к тому, чего изменить все равно уже нельзя…
Младшим девочкам первые три года полагалось неотлучно жить в Институте и, когда через пару лет Лиза Полетаева снова приехала в Луговое, то боли почти не осталось. Остались нежность и воспоминания – мамин рояль, мамина беседка в саду, мамина скамейка на высоком берегу Оки. И, конечно, мамина музыка.
***
Дверь в спальню скрипнула и в образовавшуюся щель протиснулась Смоленская из соседнего дортуара:
– Душечки! Не дадите ли катушку белых ниток? Мне манжетку пришить, а у нас ни у кого не осталось.
– Так-таки у всех сразу и кончились? – подозрительно переспросила княжна Нина, поднимая глаза от книги.
– Ниночка, душечка, ты хорошая девочка, не жадная. Дай ниточек, будь любезна, – как кликуша причитала Смоленская, пряча руку за спиной, а сама озиралась по сторонам. – Ой, а что это у вас Лидочка лежит? Днем же нельзя на кровати, заругаются!
– Не заругаются. У нее горе, – ответила за подругу Лиза.
– Ой, слышала, прости Господи, упокой душу, страсти какие, – Смоленская закатила глаза. – Как гадалка нагадала, так и вышло, да, душечки? Лида вам говорила? А расскажите, как дело было?