Дейр
Шрифт:
— Могу понять необходимость в фотогенах на стадии эволюции развитого гоминида, — отозвался Хэл. — Но когда “лэйлиты” находились еще на животной стадии эволюции, что за смысл был в животной стадии эволюции, что за смысл был в воспроизводстве особенной лицевой части “отцовского организма”? У обезьяноподобных разница в чертах лица самцов невелика и не играет роли в повседневной жизни, и то же самое можно сказать и о самках.
— Не знаю, — сказал Лопушок. — Возможно, в те времена фотокинетической нервной системы не существовало. Возможно, она развилась лишь на поздних стадиях эволюции как адаптация структуры, исполнявшей какую-то другую роль. А возможно, сама является рудиментарной. Предположительно, фотокинез был средством, которое позволило “палеолэйлитам” изменять форму тела целиком в соответствии с изменениями в пропорциях тела “человека оздвийского”, поднимающегося по лестнице эволюции. Резонно предположить, что “лэйлиты” нуждались в таком биологическом аппарате. Мог сгодиться любой — сгодилась фотокинетическая нервная система. К сожалению, когда мы дозрели до научного изучения “лэйлит”, на Оздве их практически не осталось. Поимка Жанетты — это было великое везение. Помимо всего прочего у нее обнаружилось несколько органов, функции которых нам так и остались неясны. Отловить бы еще десяток экземпляров — тогда дело пошло бы на лад.
— Еще вопрос, — сказал Хэл. — Что, если у “лэйлиты” будет несколько партнеров? Чьи черты воспроизведутся в потомстве?
— Если она подвергнется групповому изнасилованию, просто не наступит оргазм, он будет подавлен отрицательными эмоциями страха и отвращения. Но если у нее несколько любовников и перед сношениями с ними не употреблялся алкоголь, воспроизведены будут черты лица первого. К моменту, когда начнется сношение со вторым, даже если это наступит немедленно после сношения с первым, процесс развития зигот уже будет инициирован.
Лопушок печально покачал головой.
— Грустно, однако за миллионы лет в этом процессе изменений не произошло. Мать должна отдать жизнь своему потомству. Но взамен природа щедро одарила “лэйлит”. Подобно тому, как пресмыкающиеся не перестают расти в течение всей жизни, “лэйлита” не знает смерти, пока не забеременеет. И…
Хэл вскочил и истошно крикнул:
— Да кончайте вы!
— Увы, — мягко сказал Лопушок. — Я просто пытаюсь объяснить вам, почему Жанетта не хотела, чтобы вы узнали, кем она является в действительности. Видимо, она вас любила, Хэл. Всеми тремя началами любви она обладала: природным темпераментом, глубокой впечатлительностью и ощущением единения плоти с вами, единения существ разных полов, такого единения, когда трудно сказать, где начинается одно существо и кончается другое. Мне это ведомо, поверьте. Ведь мы, сострадалисты, способны глубоко проникать в духовную организацию других существ, думать и чувствовать так, как думают и чувствуют они. Но любовь Жанетты была горька. Ее отравляла вера в то, что, узнай вы о ее принадлежности к совершенно чуждой вам ветви животного царства, отделенной от вашей ветви миллионами лет эволюции, узнай вы о физиологической и анатомической невозможности завершения вашего союза рождением детей, — вы с ужасом отвернетесь от нее. Эта вера окутывала тьмой даже самые светлые минуты…
— Нет! Я все равно любил бы ее! Наверняка пережил бы шок. Но преодолел бы. Ведь она была так человечна! Намного более человечна, чем все женщины, которых я знал!
Макнефф издал странный звук, будто его вот-вот стошнит. Овладел собой и закричал:
— Вы, погрязшая особь! Как вы можете упорствовать теперь, когда знаете, с какой поганью предавались похоти? Выдавили бы себе глаза, которые любовались этой мерзостью мерзости! Вырезали бы себе губы, которые лобзали эту пасть насекомого! Руки поотрубали бы, которые с похотливой усладой ласкали это поддельное тело! С корнем вырвали бы сам развратный член…
— Послушайте, Макнефф, — прервал Лопушок этот ураган изуверства.
Длинное лицо сандальфона обратилось к сострадалисту. Глаза выкачены, губы растянуты будто в невероятно широкой усмешке — оскале беспредельной ярости.
— Что? — выдавил он, будто очнулся от глубокого сна — Что?
— Макнефф, мне хорошо знаком ваш тип мышления. Скажите, вы уверены, что не замышляли использовать “лэйлиту” в своих личных целях, останься она жива? Не объясняется ли ваша ярость и показное отвращение неосуществленностью ваших вожделений? Как ни говорите, у вас уже год не было женщины и…
У сандальфона отвисла челюсть. Кровь бросилась в лицо, оно побагровело. А потом мертвенно побледнело. Он ухнул, как сова:
— Хватит! Аззиты, взять этого… эту тварь, которая называет себя человеком! В гичку его!
Двое в черном разомкнулись, чтобы подойти к ШПАГ’у спереди и сзади. Не из особой осторожности — просто по привычке. Многолетний опыт научил их не ждать сопротивления. Перед представителями Госуцерквства арестуемый всегда стоит, оцепенев от страха. И несмотря на то, что Хэл был вооружен и они об этом знали, несмотря на всю необычность обстановки, они сочли, что он такой же, как и прочие.
Тем более что он стоял, опустив голову, сгорбясь, руки по швам — типичный арестант.
Но это длилось не дольше секунды — Хэл тигром метнулся вперед.
Аззит, тот, что спереди, отлетел, всплеснув руками, кровь хлынула У него из рта на черный мундир. С размаху ударившись затылком о стену, он сполз на пол и затих, выплевывая зубы.
А Ярроу уже успел развернуться и кулаком ударил в жирное брюхо аззита, того, что позади.
Тот издал рыгающий звук и согнулся. И тут же получил коленом в незащищенный подбородок. Хрустнула челюсть, аззит упал навзничь.
— Осторожно! — крикнул Макнефф. — У него оружие!
Аззит у стены сунул руку под китель, в кобуре под мышкой у него был пистолет. И в тот же миг тяжеленная бронзовая подставка для книг, пущенная рукой Лопушка, раскроила ему висок. Аззит скорчился и затих.
— Сопротивляться, Ярроу? Вы еще сопротивляться? — взвизгнул Макнефф.
— Буверняк, будь ты проклят! — рявкнул Хэл. И головой вперед ринулся на сандальфона.
А тот со всего размаха полоснул плетью. Семь хвостов’ обвились вокруг головы Хэла, но сбитый с ног излетом натиска поп в лиловой рясе растянулся на полу.
Встал на колени, но на колени встал и Хэл, обеими руками схватил Макнеффа за глотку и сдавил.
Лицо у Макнеффа посинело, он вцепился в запястья Хэла, силясь освободиться. Но Хэл сдавил еще сильнее.
— Не смей! — просипел Макнефф. — Как… сме…
— Еще как смею! — заорал Хэл. — Всю жизнь мечтал, ты, По-рнсен! Ты, Макнефф!
И вдруг пол качнулся, задребезжали стекла. И чуть ли не сразу же громовой удар невероятной силы швырнул их, расшибая на лету, внутрь комнаты. Хэла покатило кувырком и ткнуло в угол.
Ночь за окнами засияла светом полдня. И тут же угасла.
Хэл кое-как встал на ноги. Макнефф лежал у его ног, закрыв руками горло.
— Что это? — спросил Хэл у Лопушка.
А тот был уже у окна, тянулся глянуть наружу. Из пореза на шее текла кровь, но сострадалист будто не замечал этого.
— То, чего я ждал, — сказал он. И обернулся к Хэлу.
— С той самой минуты, как “Гавриил” приземлился, мы повели подкоп и…
— У нас же звукоанализаторы!