Дежавю, или Час перед рассветом (Час перед рассветом)

Корсакова Татьяна Викторовна

— Лена, ты уверена? — спросил Матвей, прутиком шевеля красные от жара угли.

— Я это знаю. — Температура в парке была комфортной, но Лена ежилась, как от холода. — Незадолго до убийства к Максиму вернулась память. Он рассказывал мне странные вещи, тогда мне казалось, что он не в себе, но сейчас… — Она обвела присутствующих внимательным взглядом, — сейчас я думаю, что в том, что он говорил, был смысл.

— А что он говорил? — Матвей отбросил прутик, в нетерпении подался вперед, как гончая, взявшая след.

— О том, что все не так, как кажется на первый взгляд, что теперь

все встало на свои места, нужно лишь правильно воспользоваться ситуацией.

— Он вспомнил, кто на него напал, — подвел черту Дэн.

— Думаю, что так. Максим говорил, что случившееся можно обернуть на пользу… ему и мне, если правильно распорядиться информацией… Он оставил записи, зашифрованные… Я в них уже почти разобралась, еще чуть-чуть, и я буду знать наверняка, кто убийца. Слышишь меня, Степа? Уже завтра я скажу тебе, кто убил Максима и пытался убить вас.

Туча со свистом втянул в себя воздух. В эту самую секунду до него дошло, что Лена затеяла ловлю на живца, добровольно решила стать приманкой для убийцы. Отражение своих мыслей он увидел в расширенных зрачках Гальяно, в глазах Матвея тоже зажегся азартный огонек.

Где-то далеко в лесу послышался волчий вой, и разговор перешел на волков. Пленэр исчерпал себя ближе к десяти вечера. Следуя знаку Алекс, Ильич принялся разбирать мангал, охнул, схватился за поясницу. Пришлось едва ли не силой тащить его в дом, уговаривать сделать укол обезболивающего. Ильич отказывался, пытался убедить их, что обойдется народными средствами, но Лена настояла на уколе. Охающего и ахающего Ильича отправили отдыхать, а Туча с Матвеем взялись приводить полянку в порядок.

— Ты понял, что сегодня произошло? — спросил Матвей, оглядываясь по сторонам.

— Понял. Лена совершила очень большую глупость. Теперь она в опасности. — Принесенным ведром воды Туча залил костер.

— Гальяно не отходит от нее ни на шаг. Будь его воля, он бы остался ночевать на ее коврике. Или не на коврике. — Матвей усмехнулся. — Сейчас ей точно ничего не грозит, а у нас появился реальный шанс поймать эту сволочь.

— На живца… — сказал Туча мрачно.

— Пусть даже так. Мы присмотрим за ней, с ней не случится ничего плохого. Тем более, мне кажется, я его уже вычислил.

— И кто это? — Туча аккуратно поставил ведро на землю.

— Понимаешь, мне все время не давала покоя одна мысль. Если Саша Шаповалов умер еще в детстве, то чей тогда потомок наш Антон Венедиктович? Начал копать, навел кое-какие справки, и знаешь, что выяснил?

— Что Антон Венедиктович никакой не Шаповалов?

— Вот тут как раз все по-честному. Шаповалов он и есть. Да только кровей он не дворянских, а рабоче-крестьянских. Была раньше в России такая удивительная штука: частенько дворяне давали фамилии хозяев. Знаешь, чьим на самом деле потомком оказался наш Антон Венедиктович?

— Чьим?

— Помнишь, в дневнике Андрея Шаповалова упоминался конюх Степан? Так вот фамилия его была Шаповалов, и стал он предком нашего лжеграфа. Так что мошенник наш любезный Антон Венедиктович. — Матвей помолчал, а потом добавил: — Или убийца…

— А зачем ему? — спросил Туча.

— Вот поймаем и узнаем зачем.

— Надо Гальяно сказать.

— И

Лене. Вот ведь жучило! Туча, это же получается, что это он нас тогда в погребе запер. Сначала нас, а потом Суворова, чтобы не путались под ногами. Что же там такое в этом лесу?!

— Там что-то спрятано, что-то очень ценное.

— Думаешь, в том ящике, что ты тогда видел?

Туча молча кивнул.

— Значит, клад, — сделал вывод Матвей. — Все беды из-за денег… Пойдем, найдем остальных, посовещаемся.

Александр. 1918 год

Мертвых тоже мучает боль. Теперь Саня знал это наверняка. Боль не давала покоя, лишь изредка отступала, и тогда Саня проваливался в черное безвременье. А иногда смерть старалась быть ласковой, гладила по голове, по лицу и рукам. И от этих ее ласк боль снова просыпалась, терзала Саню с удвоенной силой.

Он понял, что не умер, когда однажды боль отступила, прихватив с собой темноту. После ее ухода к Сане вернулись чувства. Не все, но некоторые. Теперь он мог слышать, мог чувствовать дымную горечь гарь-травы. Мир, его окружавший, кажется, пропах гарью насквозь, как пропахла ею Санина обгоревшая кожа. Теперь он знал, откуда берется боль. Она рождается на кончиках обожженных пальцев, юркой змейкой взбирается по руке на шею и щеку, замирает на мгновение, а потом скатывается по хребту к ногам.

— Очнулся? — Деда Саня сначала услышал, а увидел еще не скоро из-за пропитанной гарь-травой повязки на глазах, которую дед запрещал снимать.

Саня хотел ответить, но в горле было сухо и колко. Получился сдавленный хрип.

— Сейчас. Вот выпей! — Он уже почти привык ко вкусу гарь-травы, наверное, в жилах его теперь вместо крови тек настоянный на ней отвар. — Напугал ты меня, малец! Сколько недель без памяти, не живой и не мертвый. Но ничего! Раз очнулся, на поправку быстро пойдешь, можешь не сомневаться. Ты поспи пока, а я тебе покушать сготовлю.

Вот такой и была его новая жизнь. Состояла она из сна, наваристых бульонов и горечи гарь-травы. Многим позже добавились разговоры. Говорил дед, а Саня все больше слушал.

— …А Зою, маму твою, я похоронил рядом с Андреем. Ты не думай, им там хорошо, спокойно. Они у ангела под крылом, все вместе. И запомни, Саня, ты теперь не Александр Шаповалов, ты теперь Митя Серов — мой внучатый племянник из Москвы. Добирался ко мне пешим ходом, попал в лесной пожар, там и обгорел. А пожары у нас сейчас частые, лето на исходе, а жара все никак не спадет. Вот так… Осень скоро, внучек… Долго ты в себя приходил. Красные в поместье обосновались, но больше уже не лютуют. Не с чего им лютовать. Я пустил слух, что тебя отца твоего доверенный человек спас и за границу вывез. Кажется, поверили. Искать тебя точно не станут, не до того им теперь. Они теперь новую жизнь строят. А волки из лесу ушли, безопасно стало. Вот поправишься, за грибами с тобой пойдем…