Дежурные по стране
Шрифт:
Демократы, выдвинувшиеся из правой половины зрительного зала, побрели к сцене разрозненными и ругавшимися между собой группами, но до драки, слава Богу, дело не дошло. В «правом» лагере давно назрел фурункул разобщённости. Демократы ненавидели друг друга не только за всё плохое, что было в них, но и до кучи за всё хорошее. Последней каплей, переполнившей кубок взаимного неприятия, стал футбольный матч, в котором «правые» продули всем, кому только можно, со счётом 94:6. И только жириновцы опять победили; они снова сделали ставку на игру против всех и не прогадали. Капитан «ЛДПР» забивал голы в свои и чужие ворота, грыз штангу, танцевал перед трибунами джигу, подравнивал ножницами газон, молился на Восток, мочился на Запад, заигрывал с главным арбитром, обвинял боковых судей в том, что они рулят игрой за границей, — в общем, развлекался и других развлекал. Огрызок «Яблока» и распавшийся «Союз Правых Сил» завидовали непотопляемой «Либерально-Демократической Партии России», а в проигрыше обвиняли друг друга, а также болельщиков, которые, оказывается, не так свистели, не за тех переживали и не передрались на трибунах, когда главный арбитр назначал несправедливые пенальти в либеральные ворота.
Парламентские меньшинства, представленные «зелёными», «любителями пива» и прочими малышами, ушли не в закат, а с мест для поцелуев.
Анархисты мастерили лестницы из галстуков и брюк и спускались с балконов прямо на головы коллег.
Дежурные были окольцованы, оттеснены друг от друга, и дрались в окружении.
— Да знаете ли вы, что такое КВН для России?! — отстреливался Бехтерев, приплюснутый депутатами к театральной ширме. — Это же исповедь молодёжи, которая уже ушла от чёрта, но ещё не пришла к Богу. Я плачу, когда смотрю эту передачу. Мои горючие слёзы размером со слона, индийского белого элефанта. Это вам не юмористы из «АншГУЛАГа», это вам не всякие Петросядзе, опускающие россиян до тупиц, чтобы заработать на массовом примитивизме. КВНщики — это короли юмора. Их остроумные перлы уходят в народ и живут с ним в горе и в радости. Когда людям нечего есть, они включают первый канал во время трансляции КВНа, подставляют пустые стаканы к экрану телевизоров, и молодые команды со всех концов России, ближнего и дальнего зарубежья разливают в тару сметану. КВН — это качественный отечественный продукт, которому нет аналогов в мире. Увидите, как через несколько лет Александр Васильевич Масляков удостоится государственной награды. Ему вручат орден за заслуги перед Отечеством. Россия будет помнить его не за то, что он вытащил подростков из подвалов, не за то, что ему удалось создать ячейки молодой гвардии в школах и институтах и даже не за то, что он сохранил братство народов СССР, несмотря на соглашение в Беловежской пуще. В учебниках по истории шоумену Александру Васильевичу Маслякову отведут всего несколько строчек, за которые генералиссимус Александр Васильевич Суворов с лёгкостью отдал бы переход через Альпы. Про Маслякова напишут: «Мудрец и его ученики накормили великий народ горькой правдой о великом народе, и никто не поперхнулся, но стало радостнее всем, веселей стало всем». А вы, надменные потомки известной подлостью прославленных отцов, говорите мне, что КВНщики шутят, когда плакать надо. Страшно далёк от народа ваш бесчестный парламент, как тот честный декабрист образца 1825-ого года. КВНщики — это лучшие артисты России, лучшие певцы России и о России, клоуны печального образа, шуты, которым, как в древние времена, позволено говорить правду людям и королям. Перед их лирическими отступлениями от юмористического жанра в конце визитных карточек, СТЭМов и домашних заданий отступает ненависть, отходит жестокость, пятится страх за будущее детей и…
— Эта история известна всему городу, — погибал, но не сдавался храбрый Лимон, из которого выжимал последние соки затягивавшийся на его теле парламентский обруч, золотое кольцо золотой молодёжи, людская удавка, сплетённая из взбелененных депутатов. — Только вы не знаете, не хотите знать, чем она закончилась, потому что народ для вас — это быдло, а для нас, дежурных, — это счастье, которое даёт нам силы, и одновременно несчастье, без которого счастье — это тупое животное удовольствие. В поговорке «Не было бы счастья, да несчастье помогло» — все мы. Да, этот мужик, про которого вы мне говорите, эмигрировал в Германию. Да, он воровал там, как воровал здесь. Да, хозяин-немец приказал вывалить возле его дома четыре грузовика досок, чтобы наш больше не крал, чтобы этих досок ему хватило до конца жизни. А дальше?! Что было дальше?! Я спрашиваю вас, что было дальше?! А дальше, депутаты, от русского мужика не осталось камня на камне. На работу в цех ходила мучавшаяся совесть, одетая не в робу, а в жгучий стыд. Эта совесть пахала так, что через полгода хозяин вызвал её и сказал: «Я премного доволен Вами. Не мучьтесь больше. Забудьте тот инцидент». Так говорил немец, ему простительно. Разве он мог понять, что совесть, которую он разбудил грохотом досок о мостовую, не успокоится до тех пор, пока не погибнет на пожаре, спасая имущество предприятия? И немцы будут кричать: «Николаус, назад! Туда никак нельзя, Николаус!» Но Коля сделает вид, что не понимает ни слова. Он решит, что немецкий язык, может, и хорош для жизни, а для смерти в огне годится только русский — язык пламени. Коля сгорит на родном языке, с которого можно переводить, но который никогда, ни за что не переведётся. Ему не будет страшно, потому что он погибнет на том самом, на котором родился, крестился, учился, любил, женился, получил профессию, воровал, каялся и думал. И жадной совести будет мало, что она уже вызволила из огня потерявшего сознание шефа и его визжавшего тойтерьера. Ей всё будет мало. Она сойдёт с ума от алчности и будет таскать каштаны из огня, пока не превратится в обугленную головёшку. После пожара баден-баденские газеты расценят действия россиянина как иррациональные, но все они единодушно сойдутся в том, что таким людям, как он, можно давать немецкое гражданство, и совесть Николая, услышав такое, наконец-то успокоится на небесах. А то, что…
— Я был бы искренне рад согласиться с вами, но не могу, — отбивался от обложившей его своры блокадный Леонид, продрогший и голодный. — Правда по рукам и ногам вяжет. И ведь мелочь, а приятно. Пятьдесят копеек, а счастье. Случай, который перевернул моё отношение к нашему человеку, произошёл в магазине, в котором я покупаю продукты. Мужчина говорил, что продавщица не додала ему пятьдесят копеек. Покупатели разделились на две враждебные команды и скандалили. Большинство людей, стоявших в магазине, совсем не думали, что пятьдесят копеек — это мелочь жизни, потому что в их возмущённых голосах я различил все виды бедности. Тут была оскорблённая, гордая, несчастная, озлобленная, презрительная, добровольная и всякая другая бедность. А подавляющее меньшинство, человека два-три из разряда очень богатых, абсолютно не понимали, из-за чего разгорелся весь сыр-бор. Я готов присягнуть на чём угодно, что они именно не догоняли, какая причина послужила поводом для конфликта. Мне хотелось ударить в набат, когда ко мне подошёл один из хозяев жизни и сказал: «Обычно служанку за продуктами отправляю, а тут сам решил съездить. Дурдом какой-то. Короче, плачу пятьсот рублей, если заткнёшь им пасть и уступишь мне свою очередь. Накину ещё две сотни, если растолкуешь, почему они блажат… Деньги фальшивые что ли? Или товар просроченный? Докатилась страна». И что я, по-вашему, должен был ответить?! Что причина в пятидесяти копейках?! Что кому-то жрать нечего?! Что у нас три четверти населения еле как концы с концами сводят? Если бы он просто издевался надо мной своими глупыми вопросами, но чётко, чёрт возьми, понимал,
И вдруг Волоколамову и его товарищам стало легче дышать. Парламентарии оставили дежурных в покое, и расселись на свои места. Она говорила. Любовь говорила. Кто мог бы её ослушаться? Никто. У кого бы хватило сил противостоять её голосу? Ни у кого. Так кто же, кто держал в руках микрофон? Любовь между мужчиной и женщиной? Конечно. Любовь к детям? Безусловно. К родителям? Факт. К природе, к родной земле, к предкам, к Богу? Сто процентов.
Всеобщая Любовь затмила собой восходящее солнце дежурных по стране. Парни выстроились журавлиным клином за её хрупкой спиной.
— Сегодня дежурные сходят со сцены. Мавры сделали своё дело. Мавры должны уйти. Уйти отовсюду и навсегда, — сказала Она, и у депутатов побежали мурашки.
— Нет, нет, нет! — заклинило клин.
— Я ухожу с ними, — не оборачиваясь, продолжила Она. — Ухожу, чтобы предотвратить беду. Они умные, мужественные и деятельные люди, но все без исключения опасны. В их глазах горит напалм, который не оставляет после себя ничего живого.
— Ложь! — лёг на левое крыло Бехтерев.
— Поклёп! — лёг на правое крыло Лимон.
— Любовь зла! — сделал мёртвую петлю Волоколамов.
— Через семь-десять лет, — произнесла Она, — дежурные устанут от ювелирного труда и превратятся в топорных работников, потому что захотят построить Россию здесь и сейчас. Они назовут себя несогласными и развернут подрывную деятельность. Они откажутся от медленных реформ снизу и возьмут курс на насильственный захват власти, чтобы потом изменить Россию сверху. Они будут организовывать тайные ревкомы, специально провоцировать правительство на жестокий разгон митингов и демонстраций, восстанавливать рядовых иностранцев против нашей страны. Семнадцатилетние юноши и девушки, которыми Россия гордилась в начале их пути, вырастут в двадцатипятилетних революционеров-преступников. Из бывших дежурных всего постсоветского пространства западные круги сформируют ударные ячейки для проведения бархатных революций. Молодёжью снова воспользуется отечественные и иностранные враги, чтобы погрузить страну в пучину хаоса. Незначительные успехи, достигнутые нами за долгие годы, будут перечёркнуты. Другой России восхотят несогласные. Зарубежный недруг злорадно потрёт руки, выступит генеральным спонсором перемен и скажет: «Другой — это нашей. Прозападный президент. Прозападная Дума. Прозападный Совет Федерации. Прозападные суды. Зачем завоёвывать Россию? Какая ядерная война? Россия — это не Париж, по ней парадным маршем не пройдёшь. Марш несогласных — вот самый подходящий марш. Договоримся с лидерами другой России, вольёмся в колонны обманутой молодёжи, и сами же недовольные толпы вынесут нас к стенам древнего Кремля. Без нашей финансовой помощи несогласным не обойтись, потому что российские олигархи, на которых могли бы рассчитывать революционные силы, заодно с российской властью. Когда все опомнятся, будет уже поздно. Мы разобьём огромное государство скифов на сотни осколков, и на каждый осколок поставим лояльного нам князя». В рядах несогласных обязательно заведётся какой-нибудь шахматист, который просчитает партию на тысячу ходов вперёд и приведёт восставших к победе. Если современная власть — это шило, то потенциальная власть несогласных — это мыло, к которому останется докупить верёвку и повеситься на осине, как это сделал Иуда. Менять шило на мыло — не самый лучший вариант. Вы плохо кончите, дежурные. От дежурного по стране до предателя осталось лет десять. Так и будет.
— Поживём — увидим! — страшным голосом закричал Бехтерев, и мысль его была обоюдоострой.
— Посмотрим ещё! — подхватил палку о двух концах Лимон.
— На кого Вы напали, Люба?! — забаррикадировался Волоколамов. — На дежурных по стране напали?! Предателей в нас разглядели?! Как Вы могли?!
— Таких ребят, как вы, даже не надо будет покупать, — пророчествовала Она. — Вы — не для продажи. Вожди несогласных нарисуют вам портрет другой России в ярких красках, и вы побредёте за ними, как послушные овцы. Вы пойдёте на заклание бесплатно и будете готовы ко всему: к арестам, к тюрьмам, к смерти. Россия проклянёт вас — своих любимых сыновей и дочерей. Поначалу люди, погрязшие в нищете и пороках, будут встречать несогласных как своих спасителей, но это продлится недолго. Сполохи Гражданской войны высветят ваши тёмные души, которые когда-то, то есть 29 января 2000-ого, ещё были светлыми.
— Не-е-ет! — опустившись на колени, заревел Волоколамов.
— Можешь ли ты поручиться за всех своих товарищей? — спросила Она.
— За всех!
— Будь честен перед собой.
— За шестерых!
— Подумай.
— Только за себя!
— Уверен?
— Не-е-ет! — простонал Волоколамов, подполз на коленях к Любе, схватился за край её платья и прошептал: «Не бросай нас. Не оставляй. Направь. Научи. Меня Лёней зовут. Пусть они смеются, а ты научи. Как жи-и-ить?».
Состояние молодёжного парламента не поддаётся описанию. Автор бессилен выразить на бумаге эмоциональные переживания, отразившиеся на лицах депутатов в гробовой тишине, и не стесняется признаться в этом.
Лимон сидел на сцене в позе «лотоса», отрешённо смотрел на Думу и думал свою думу. Бехтерев лежал, заложив руки под голову; он вычислял, с какой силой надо плюнуть в потолок, чтобы плевок ни на кого не упал, а, преодолев силу притяжения и пробив все преграды, ракетой взмыл в космос, прилип к небосклону, свесился оттуда звездой, и все говорили: «Плевок не искал крайних. Это был смачный харчок неистребимой любви, собранный из славной слюны. Если он нечаянно попал кому-то в душу, то в этом нет ничего страшного. На душе плевка невидно. Высохнет».