Дежурные по стране
Шрифт:
Довольный крик спикера:
— Так я и думал! Нет, я знал! Знал! Сообщение на пейджер! Сообщение от пейджинговой компании «Сибирь»! Срочно! Три трупа! На совести дежурных лежит смерть трёх людей! В больни…
Волоколамов, Бехтерев и Лимон оглохли от колокольного звона в ушах. Сердца ребят дали трещины. Их глаза заволокло туманом. Кровь застыла в жилах парней и стала рубиновым льдом.
— Бочкарёв умер. Я — следующий, — принял решение Лимон.
— Я — четвёртый, Артём, — подумал Бехтерев.
— До сегодня, друг, — прошептал Волоколамов.
— …Николай Крестов умер в больнице от воспаления лёгких! —
Эпилог
1 февраля 2000-ого года. В большой комнате общежития «Надежда» — девяносто два дежурных по стране. Расформирование тайно-явного общества. Раздача библий. Курс — на учёбу.
Полночь. За круглым столом, накрытым чистой белой скатертью, сидели пять парней. Кроме них в комнате никого не было. Лица ребят были озарены улыбками светлой грусти. Испытания, через которые им пришлось пройти, благотворно повлияли на их мировоззрение; острые углы убеждений приняли круглую форму, открытую для диалога. Они не устали. Устала та, за которую они боролись. Она спала, поэтому ребята разговаривали тихо, чтобы не разбудить её.
Я без стука вошёл в комнату, в которой сидели ребята, и сказал с порога:
— Здорово, пацаны. Меня зовут Лёха Леснянский. Первый курс, группа 99-2.
— А какая группа крови? — приветливо улыбнувшись, осведомился Магуров.
— Первая… Резус — отрицательный, а сам — вроде положительный.
Парни засмеялись и пригласили меня к столу. Они поочерёдно представились, после чего Молотобойцев произнёс:
— Прикинь, положительный Лёха с отрицательным резус-фактором, что мы сегодня никого так не ждали, как тебя. Ты нам нужен.
— Отлично, — обрадовался я. — А вы — мне.
— Нет, ты меня не понял. Одному человеку требуется твоя кровь.
— Да, у меня универсальная кровь, — хвастливо заметил я. — Её можно перелить первой, второй, третьей, четвёртой группам, а вот мне самому может помочь только группа 99-6, то есть вы… Шутки в сторону. Я готов помочь ему или ей. Или даже…
— Ему… Нашему другу Артёму Бочкарёву. Значит, мы можем на тебя рассчитывать?
— Однозначно, Вася. Сегодня. Завтра. Всегда. До последней капли. Я хочу вступить в ваше общество и приносить пользу людям. Делом и… словом… Поприще писателя не даёт мне покоя. Планирую написать о вас книгу.
— Общества больше нет, — пробасил Молотобойцев. — Оно распалось по объективным причинам. Мы понесли невосполнимые потери. Январь прошёл под знаком смерти. Полтора часа назад Артём вышел из комы. В том месте, в котором он побывал, ему сказали: «Возвращайся на землю и передай своим друзьям, что три человека в месяц — это тридцать шесть человек в год, триста шестьдесят — в десятилетие, тридцать шесть тысяч — через тысячу лет. Если дежурные не остановятся, то ответят перед Богом за гибель миллионов людей, так как для Него нет понятия времени, а тенденцию «три+три» вам сохранить не удастся. Скорей всего, количество смертей будет возрастать в геометрической прогрессии». Видишь, как всё сложно? Обрати внимание на то, что мы с тобой
Я раздал ребятам первые свои рассказы и стал с волнением ждать приговора.
После прочтения Волоколамов скомкал доставшийся ему рассказ и бросил его в Левандовского. Произведение, запущенное твёрдой рукой Леонида, попало борцу с фашизмом не в бровь, а в глаз.
— Гениально, — с искренним восхищением произнёс Волоколамов после попадания в яблочко. — Просто изумительно, но у тебя степь не пахнет, вкус огурца отдаёт пенопластом и вообще всё не так. Хочешь, назову красную цену твоей работы?
— Давай уже, — с унынием произнёс я.
— Сто тысяч.
— Сто тысяч?
— А то… Помимо твоего рассказа людям придётся покупать билеты до тех мест, которые ты так отвратительно описал. А ты как хотел? Они-то думали, что степь — запашистая, а ты где-то разнюхал, что там-то и там-то она без запаха. В твоих строчках нет и намёка на пряный дух шолоховского приволья. Ты, как я понял, совсем краёв не видишь в уничтожении нашей гордости — бескрайней русской степи. Природа у тебя пока ненатуральная. Слава Богу, что Тургенева и Бунина нет с нами. Сначала пошатайся по лесам, полазь по горам, походи по морям, а потом за перо берись. И самое главное. Тайгу не тронь, не потянешь. Для нашей тайги отдельный певец родится, который ничего, кроме неё, описывать не будет. Если на моём веку появится такой писатель, то я перестану бояться вырубки хвойных лесов. Мы их по книге потом восстановим и зверем заселим. Только бы будущий художник про рысь не забыл. Надеюсь, что его кисть рысьи кисточки на ушах обессмертит, чтобы ни у кого не осталось сомнения в том, что без рысьих кисточек тайга — не тайга. Если писатель ничего не упустит, то всё будет нормально. Каждую хвойную иголочку воссоздадим, всякую брусничку по воспоминаниям клонируем. И мох, и мох важен. Как без пуховой перины в тайге? Как без мха-то? А без МХАТа как? Куда ж мы без театра? Всё надо будет восстановить: от малой хаты до великого храма Христа Спасителя.
В руках Магурова горела подозрительная спичка. Он загадочно улыбался и подмигивал мне.
— Яша, что ты хочешь сделать? — спросил я.
— Мы это с тобой сожжём, чтобы никто не узнал о твоём таланте, — радостно произнёс Магуров, а потом заговорил таким голосом, которым посвящают в тайны: «Ты очень, очень, очень одарён, но мир жесток и туп. Он не поймёт твоего вранья, он тебе его не простит. Лёха, Лёшка, брат, — пропадёшь. О твоей судьбе пекусь.
— А ты, оказывается, тот ещё плут, — рассмеялся я. — Критикуй поконкретней.
— А нечего критиковать. Всё очень, очень, очень здорово. Мастерское владение словом, великолепный слог. Лёша, нечего критиковать. — Магуров смотрел не на меня, а на рассказ, догоравший в пепельнице. — Поразительно. Меня потрясла глубина твоих образов. — Рассказ превратился в пепел. — Вот теперь совсем нечего критиковать. На «нет» и суда нет… Брат, если врёшь, то ври до конца, ври безбожно. Тогда получится не враньё, а сказка про белого бычка и красного медведя. Люди любят сказки, а ложь как-то не очень.