Дежурный по городу слушает
Шрифт:
Но тут Владимир сам прервал ход своих мыслей. А деньги? Ведь денег-то у «Повара» не было, а билет на самолет, тем более куда-нибудь далеко, стоит все же недешево.
Владимир изложил свои мысли.
Некоторое время царило молчание. Первым нарушил его Русаков.
— Ну и что? — сказал он. — Такой, как «Повар», мог вполне принять подобное решение, рассчитывая добыть деньги на месте. Я не удивлюсь, если выяснится, что сразу же за убийством в том же районе или еще где-нибудь последовало ограбление и приметы грабителя совпадут с приметами «Повара». Кроме того, аэродром тоже отличное поле деятельности для карманника.
— А из аэродромов, — заметил Логинов, — мне кажется, Шереметьево отпадает: там самолеты реже.
Владимир встал.
— На выезд! — скомандовал он.
И через несколько минут две синие с красной полосой «Волги» уже мчались к Внуковскому аэродрому, оглашая воздух звуком сирен.
Начался мелкий дождь. Шоссе в свете фар блестело, словно гладкая кинопленка. Ветровое стекло покрылось водяной россыпью. Шофер включил «дворники», и они еле слышно шуршали, прометая окно слева-направо — справа-налево, подобные маятнику, отсчитывающему время.
Владимир опустил боковое стекло, и сырой ночной воздух, пахнущий травой и лесом, залетел в машину.
Никто не разговаривал.
Логинов курил. Русаков закрыл глаза, и можно было подумать, что он дремлет.
Владимир поднял воротник плаща. Он не чувствовал ветра, не замечал дождевых капель, порой залетавших в окно и попадавших ему в лицо. Устремив неподвижный взгляд вперед, на летевшее навстречу ночное шоссе, он думал, и память с удивительной четкостью воскрешала перед внутренним взором эпизоды их дружбы с Николаем.
…Как меняются в жизни мерила вещей и понятий, мечты и желания!
Ценой экономии на школьных завтраках был куплен футбольный мяч. А потом его легко отдали за растрепанную, ветхую книжицу с дурацкими, казавшимися всемогущими приемами японской борьбы. Они видели в них неуязвимое, абсолютное средство победы над врагом, А начав заниматься самбо, поняли, сколь наивными и примитивными были эти приемы. Но сами занятия вначале были увлекательной игрой, увлечением были и первые шаги в Школе милиции. Это была интересная игра. И лекции дополнялись юношеской фантазией. Пистолеты, отпечатки пальцев, преступники… Все это было так ново, так невероятно интересно, но еще недалеко ушло от детских игр и любопытства.
Где кончается детство и начинается юность? Где кончается юность и начинается зрелость? Владимир не запомнил той минуты (а быть может, секунды), когда самбо из любимого занимательного вида спорта превратилось в грозное оружие, спасшее ему жизнь. Где пролегла та черта, что разделяла увлекательные занятия, игру в Школе милиции и рискованные операции, в которых успех приносил не пятерку в журнале, а арест опасного преступника, а неуспех мог стоить не двойки, а жизни… Эта жизнь, которая дается человеку лишь однажды, она развертывалась перед ним и Николаем так же стремительно, как это шоссе за окном. Но не ночное, а яркое и солнечное, какое оно бывает днем.
…Владимир бросил взгляд на часы. До Внукова оставалось еще минут пятнадцать езды, дождь усилился, и «Волги» замедлили ход. Пришлось поднять стекло — холодные струи залетали в машину.
Теперь ветровое стекло сразу мутнело, после того как «дворник» прометал его…
Да, все им было дано: сотни дорог — только выбирай, — по которым они могли идти и на которых ждали их радости избранного труда, новые горизонты, открываемые учением, интересный отдых, любимые подруги, по-хорошему беспокойная, увлекательная, чудесная жизнь…
А вот Николай не прошел и половины своей.
Глупая смерть! Бессмысленная и обидная. Владимир сжал в кулаки руки.
Бессмысленная? А почему бессмысленная?
Он вспомнил диспут, который они, школьники-комсомольцы, устроили однажды. Это был диспут по книге Константина Симонова «Живые и мертвые». В какой-то момент разгорелся спор о цене человеческой жизни на войне. Кто-то утверждал, что лишь немногие на фронте гибнут ради конкретного успеха, закрывая амбразуру дота своим телом, тараня вражеский самолет, сознательно оставаясь на гибель, чтоб прикрыть отход своих.
Владимир и Николай горячо возражали.
Неправда, утверждали они, ни одна жизнь, отданная армией, воюющей за правое дело, не пропадает напрасно. В атаку поднимается батальон, окопы противника захватывает порой взвод. Но разве напрасно погибли те сотни бойцов, что начинали атаку и не дошли до цели? Пусть даже ни одна гуля солдата не настигла врага, наоборот, сам он пал, пронзенный вражеской пулей, — что ж, его смерть бессмысленна? Нет! Она пусть маленький, но тоже кирпич, из которого слагается общее здание победы. И тот, кто добрался до окопов врага, и тот, кто уснул вечным сном перед их брустверами, одинаково достойны восхищения. Потому что в большом, но обязательно благородном деле важен конечный результат, если, разумеется, достигается он благородными средствами. А добиваться с оружием в руках победы в правой войне одинаково благородно и для того, кто доживет до этой победы, и для того, кому это не суждено…
Спорили горячо, долго. Сейчас Владимир вспомнил этот спор. Что ж, они с Николаем были правы. Разве зря отдал сейчас Николай свою жизнь? Да, он не поймал Коростылева, он сам погиб от его ножа. Ну и что? Даже и так он победил. Победил потому, что то, за что он боролся, за что он отдал свою жизнь, восторжествует. Коростылева все равно поймают, пусть не Николай, пусть другие, но поймают, и, что главное, — рано или поздно поймают всех коростылевых. И, наверное, не один и даже не один десяток работников милиции отдадут ради этой цели свою жизнь. Но цель-то будет достигнута! И в этом будет их победа, в этом будет высокий смысл их гибели…
Так думал Владимир, пока машина мчалась сквозь дождливую мглу по блестевшему в свете фар шоссе…
Его по-прежнему немигающий взгляд был устремлен далеко, дальше этого стекла, что прометали «дворники», подобно отсчитывающим время маятникам, дальше этого блестящего в свете фар шоссе.
…Он видел золотистый пляж в Химках, где они с Таней и Николаем любили купаться; лабораторию фотодела — предмета, почему-то трудней всего дающегося Николаю, — из которой он не уходил, пока не добивался, чтобы Владимир сказал: «Теперь правильно».