Диагноз смерти (сборник)
Шрифт:
II
Но человека, приехавшего на развалины Харди-Гарди, тамошняя археология, похоже, нимало не трогала. Свидетельства разбитых надежд и тщетных трудов, чье убожество еще и подчеркивалось эфемерной позолотой солнечного света, не исторгли из его груди вздоха сожаления. Он снял с натруженной спины своего осла вьюк с инструментами, который размером едва не превосходил животное, достал топор и двинулся по сухому руслу Индейского ручья к невысокому песчаному холму.
Миновав поваленный полузабор-полуплетень, он выдрал из него доску, расщепил на пять колышков и заострил их. Затем он, то и дело нагибаясь к самой земле, предпринял довольно тщательные поиски невесть чего. Похоже, ему сопутствовал успех: он вдруг выпрямился, щелкнул пальцами и воскликнул: «Скарри!». Дальше он пошел, что называется, мерными шагами, вслух отсчитывая каждый. Потом остановился и вбил в землю один из кольев. Сделав это, он внимательно огляделся, отмерил еще несколько шагов – почва там, надо сказать, была на редкость неровная – и вбил второй кол. Под прямым углом к образовавшейся таким образом линии он отсчитал вдвое больше шагов и вбил третий, а там уж пришел черед четвертого и пятого. У последнего он расщепил верхушку и закрепил в щели старый конверт с какими-то карандашными каракулями. Короче говоря, он застолбил на холме участок и сделал на него заявку в полном соответствии с местным законом и обычаями старателей Харди-Гарди.
Тут надо сказать, что одним из «пригородов» Харди-Гарди было кладбище. Впрочем, довольно скоро предместье превзошло по населенности свою метрополию. В первые же дни существования лагеря гражданский комитет прозорливо решил, что без него никак не обойтись. Следующий день ознаменовался серьезной дискуссией между двумя членами означенного комитета: они разошлись во мнениях, где его ловчее расположить; так что уже назавтра кладбище приняло первых двух насельников. Поселок пустел – кладбище разрасталось. Оно превратилось в густонаселенный район Харди-Гарди куда раньше, чем последний старатель, счастливо избежавший как малярии, так и револьверной пули, повернул своего мула задом к Индейскому ручью. Но даже во времена старческого одряхления Харди-Гарди кладбище вполне справлялось со своим предназначением, хотя и терпело некоторый ущерб от времени и непогод, от опытов в области грамматики и орфографии и, конечно же, от койотов. Оно покрывало добрую пару акров земли, не годной ни на что другое; на нем возвышались два-три дерева, более похожие на скелеты, и среди них одно выделялось мощным суком, под которым с давних времен сохранилась веревка – она хоть и заметно истлела, но вид имела вполне веский. Еще там имелось с полсотни холмиков, десятка два надгробий, надписи на которых блистали уже упоминавшимися орфографическими находками, и семейство кактусов, выглядевших довольно агрессивно. Короче говоря, этот «приют Господень», как порой благочестиво называют такие вот места, мог дать поселку фору и по части запустения. И в самом, с позволения сказать, густонаселенном его месте мистер Джефферсон Доумен вбил свои столбы и оставил заявку. В ней, кстати, было оговорено, что если при производстве работ заявителю придется потревожить кого-то из усопших, он обязуется захоронить его вторично со всей полагающейся почтительностью.
III
Родом мистер Джефферсон Доумен был из Элизабеттауна, что в штате Нью-Джерси. Именно там он шесть лет назад оставил свое сердце Мэри Мэтьюз, скромной златовласой девушке, оставил как залог своего намерения вскоре вернуться и искать ее руки.
«Я знаю, что живым ты не вернешься… ведь у тебя сроду ничего толком не получалось, – воодушевила его мисс Мэтьюз. И тут же добавила к своему напутствию: – Если ты не вернешься, я сама приеду к тебе в Калифорнию. Ты будешь откапывать монеты, а я – раскладывать их по мешочкам».
Мистер Доумен едва не высмеял это типично женское представление о месторождениях золота: сам-то он искренне полагал, что золото обретается в жидком состоянии. Ее порыв он решительно пресек, ее рыдания – заглушил, прикрыв ей рот ладонью, а ее слезы отер поцелуями. А потом в самом радужном настроении понесся в Калифорнию, чтобы там заложить фундамент будущего семейного благосостояния. А пока он год за годом, не утрачивая ни цели, ни надежды, ни сердечной верности, работал, мисс Мэтьюз переуступила монополию на свои скромные умения – раскладывать монеты по мешочкам – мистеру Джо Симену, игроку родом из Нью-Йорка. Эту ее способность он ценил куда больше, чем еще одну: доставать потом деньги из мешочков и раздавать своим любовникам. Неодобрение его выразилось в действиях весьма решительных, что обеспечило ему должность учетчика в тюремной прачечной, а ей – прозвище «Покарябанная Молли». Примерно в то же время она написала мистеру Доумену прочувствованное письмо, в котором возвращала жениху его слово. К письму этому она приложила фотографию, которая лучше многих слов объясняла, почему она расстается с надеждой назваться когда-нибудь миссис Доумен. Она красочно описала, как упала с лошади и повредила лицо, а расплачиваться за это пришлось смирному жеребцу, на котором мистер Доумен прискакал в «Красную Собаку» за письмом: на обратном пути отставной жених истерзал ему шпорами все бока. Надо сказать, что письмо не оказало ожидаемого действия: если прежде верность мистера Доумена диктовалась любовью и долгом, то теперь стала еще и делом чести. А образ мисс Мэтьюз, пусть даже и со шрамом, накрепко запечатлелся в его душе. Узнав об этом, мисс Мэтьюз удивилась не так сильно, как следовало бы ожидать, памятуя, как невысоко она ценила преданность мистера Доумена – ведь в противном случае, тон ее письма был бы совсем иным. Как бы то ни было, письма от нее стали приходить все реже, а там и вовсе прекратились.
Был у мистера Доумена и другой корреспондент, мистер Барни Бри из Харди-Гарди, некогда живший в «Красной Собаке». Этого джентльмена хорошо знали все старатели, хотя сам он к их числу не принадлежал. Его познания насчет специфики золотого промысла сводились к исчерпывающему владению старательским жаргоном, который он, надо сказать, изрядно обогащал и собственными лингвистическими придумками. Это здорово впечатляло наивных новичков, и они на какое-то время проникались уважением к мистеру Бри и его разносторонней осведомленности. Когда же Барни не царил в кругу восторженных почитателей, только что прибывших из Сан-Франциско или из восточных штатов, он предавался занятиям весьма прозаическим: подметал полы и чистил плевательницы в дансингах.
В жизни у Барни были две страсти. Он питал самую истовую привязанность к Джефферсону Доумену – тот однажды оказал ему немалую услугу, – а еще к виски, от которого добрых услуг ждать никому не приходится. В Харди-Гарди он явился одним из первых, едва пополз слушок насчет тамошнего золота, но не преуспел и вскоре опустился до положения местного могильщика. Постоянным промыслом, это, пожалуй, назвать было нельзя, но именно Барни брал трясущимися руками лопату, когда какое-нибудь недоразумение за карточным столом совпадало с его выходом из запоя. Однажды на имя мистера Доумена в «Красную Собаку» пришло письмо с лаконичным штемпелем «Харди, Калиф». Поглощенный другими делами, адресат пристроил его в щели меж бревен своей хижины, намереваясь прочитать, когда руки дойдут. Года через два оно само оттуда вывалилось и мистер Доумен прочел его. Вот что там было:
Харди, 6 июня.
Дружище Джеф, я напоролся на нее в костяном огороде. Она слепая и сплошь в парше. О том, что накопал, могилой буду, покудова ты мне не свистнешь.
Твой Барни.
P. S. Я нахлобучил на нее Скарри.
Неплохо зная старательский жаргон, равно как и манеру мистера Бри описывать явления окружающего мира, мистер Доумен без особого труда уяснил из сей эпистолы, что Барни, верша свой печальный труд на кладбище, наткнулся на кварцевую жилу без разветвлений, богатую самородным золотом, что он по старой дружбе приглашает мистера Доумена в компаньоны и никому ничего не скажет, пока не получит от него ответа. А из постскриптума следовало, что мистер Бри надежно укрыл сокровище, захоронив прямо над ним бренное тело, которое при жизни звалось Скарри. За те два года, что протекли от получения мистером Доуменом этого письма до его прочтения, произошли определенные перемены, о которых он узнал, приехав в «Красную Собаку». Оказалось, что мистер Бри извлек-таки толику золотишка, прежде чем завалить находку телом Скарри. Именно тогда по обоим берегам реки Сан-Хуан-Смит прокатилась волна попоек и кутежей, легенды о которых живы до сих пор даже в таких отдаленных местах, как Скала Призраков и Одинокая Рука. Когда волна эта схлынула, бывшие обитатели Харди-Гарди, которым Барни в свое время оказал последнюю услугу, упокоив их на местном кладбище, приняли его в свой круг, где он пребывает и посейчас.
IV
Застолбив участок, мистер Доумен вернулся к его центру, где его поиски завершились недавно восклицанием «Скарри!». Он наклонился к надгробью, словно проверяя, не ошибся ли он в первый раз, провел по грубым буквам пальцем, после чего выпрямился и сказал краткую надгробную речь: «Она была воплощением ужаса!».
Если бы от мистера Доумена потребовали чем-то доказать это свое заявление, как принято в таких случаях, он, пожалуй, затруднился бы – ведь никаких свидетелей у него не было и основывался он только на дошедших до него слухах. В те времена, когда Скарри, по выражению редактора «Харди Геральд», царствовала в тех местах, мистеру Доумену приходилось довольствоваться нелегкой жизнью старателя на отдаленных приисках. То с одним, то с другим компаньоном он бродил по горам, и его мнение о Скарри складывалось из того, что они ему рассказывали. Сам же он не сподобился ни сомнительной чести знакомства с нею, ни ее ветреных милостей. Итог ее аморальной карьеры в Харди-Гарди подвел «Харди Геральд» в некрологе, написанном местным юмористом и выдержанном в самом возвышенном штиле. Мистер Доумен, которому эта газета попалась на глаза совершенно случайно, отдал положенную дань как памяти Скарри, так и ее биографу: прочел, улыбнулся и позабыл. Теперь же, когда он оказался у последнего обиталища этой горной Мессалины, ему припомнились основные этапы ее бурной жизни, о которых ему приходилось слышать у походных костров. Напомнив себе, что Скарри была воплощением ужаса, он размахнулся и вонзил заступ в ее могилу. В то же мгновенье ворон, до той поры молча сидевший на сухой ветке, простершейся над могилой, раззявил клюв и одобрительно каркнул.
Преследуя золотую жилу, мистер Бри, пожалуй, перестарался и выкопал необычайно глубокую яму. По этой причине мистер Доумен, работавший не спеша, поскольку в успехе он был совершенно уверен, а других претендентов на золото поблизости не наблюдалось, докопался до гроба, когда солнце уже зашло за горизонт. И тут же столкнулся с непредвиденным затруднением. Дело было в том, что у гроба, грубо сколоченного ящика из подгнивших уже досок красного дерева, не было ручек, да и занимал он все дно могилы. Доумену оставалось только удлиннить яму, чтобы встать там и вручную поставить гроб на торец, благо силой его Бог не обидел. Этим он и занялся. Близилась ночь, и он решил приналечь. Ему даже в голову не пришло, что дело это можно отложить до утра – и алчность, и притягательная власть, которую страх имеет над людьми, не позволяли Доумену бросить его жуткую работу. Он копал, не прерываясь ни на минуту. Он сдернул и отбросил шляпу, расстегнул рубашку от ворота до пояса, но пот с него струился буквально ручьями. Этот смелый охотник за златом, безнаказанно осквернявший могилу, работал с такой энергией, которая едва ли не облагораживала его чудовищное деяние. Когда за грядой холмов догорела последняя полоска заката и полная луна выплыла из облаков, успевших застелить небо над равниной, он наконец утвердил гроб стоймя. Когда же Доумен отошел к другому краю могилы и взглянул на гроб, теперь освещенный яркой луной, его окатила ледяная волна страха: на крышке он заметил очертания человеческой головы. Только пару секунд спустя он сообразил, что это его собственная голова, точнее, ее тень. Это вполне обыденное явление ненадолго выбило его, что называется, из колеи. Его пугал даже шум собственного дыхания, и он попытался как-то его утишить, но готовые разорваться легкие подчинились ему далеко не сразу. Потом он засмеялся, негромко и совсем не весело, и повертел головой из стороны в сторону, заставляя тень повторять движения. Возобладав над собственной тенью, Доумен несколько приободрился. Он тянул время, хотя и не отдавал себе в этом отчета, бессознательно стараясь отдалить надвигающуюся беду. Он чувствовал, что незримые злые силы уже нависли над ним, и просил отсрочки у Неизбежного.
Теперь он заметил, что и с гробом не все в порядке. Та его сторона, на которую был обращен взгляд Доумена, не была ровной и плоской, как полагается гробовой крышке, на нее были набиты два бруска – один вдоль, другой поперек. Там, где они перекрещивались, тускло поблескивал в унылом лунном свете тронутый ржавчиной металлический прямоугольник. Ближе к краю виднелись ржавые шляпки гвоздей, набитых через большие промежутки. Этот плотницкий шедевр опустили в могилу вверх дном!
Возможно, в этом проявился своеобразный старательский юмор – литературным его проявлением можно считать шутовской некролог, вышедший из-под пера местного великого юмориста. А может, в этом присутствовал некий оккультный смысл, понятный лишь тому, кто хорошо знает местные традиции. Но вероятнее всего, что мистер Барни Бри просто ошибся. Совершая погребение без свидетелей – ради сохранения своей тайны или по причине того, что на покойницу всем было наплевать – он вполне мог перепутать верх с низом, а потом то ли не сумел, то ли не захотел исправить оплошность. Как бы то ни было, бедная Скарри покоилась в земном лоне лицом вниз.