Диагнозы
Шрифт:
/эта жадность меня погубит, если стало уже не поздно./
***
Вечер – вечность в режиме ада посекундно ползёт на убыль,
прорисовывая вокзалы нашей встречей и чёрным углем...
Пью тебя сумасшедше, залпом, ночь под ноги бросая платьем...
Мне тебя беспредельно мало. Мне тебя никогда не хватит.
Кроссовки и каблуки
Февраль на краю. Теперь говорят стихи. Коты распеваются. Нервы на грани сбоя.
Ты знаешь, я обожаю, когда нас двое. Когда в коридоре кроссовки и каблуки
на лаковых туфлях вплотную друг к другу так, как будто бы мы стоим беспредельно рядом,
как ровные, строгие в чётком ряду солдаты, и даже сердца отбивают синхронный такт.
Я очень люблю не слышать,что я несу, как пальцы дрожат, поднеся к сигарете спички.
Я очень люблю замечать за собой привычку вплетаться в твой голос, как ленту плетут в косу.
Я очень люблю не смотреть на часы, когда сегодня суббота и можно не торопиться
Глотать "до свиданья" как острые злые спицы, как острые злые спицы тоску глотать.
Февраль на краю. Ведома к тебе весной – так пьяных ведут подмышки к ближайшей лавке.
Ты знаешь, вот если б к любви выдавали справки, я точно была бы самой из всех больной.
Когда я не стану
Когда я не стану бояться тебя терять,
билетов на север, оффлайна и взлётных полос,
когда перестану верить, что мир – земля,
а ты мой последний оставшийся в целых компас,
и даже мой голос не сможет тебя держать
на тонкой магнитной стрелке, на острой грани,
когда я забуду, кем мы друг для друга стали,
но вспомню о том, кем ты мог для меня не стать,
что каждый твой шаг, твой оставленный влажный след –
закон исключения, тайны случайных чисел,
которые были честнее предсмертных писем,
но стали равны пустоте в оболочках тел,
когда это всё превратится в сухую ложь,
в цифрованный сон, застывший на мониторе,
быть может я стану морем. Глубоким морем.
И мёртвым. Поскольку ты тоже во мне умрёшь.
Placebo
Агукнешь, смотришь – век твой истончал. С календаря сорвался, сброшен в урну, и с каждым годом небо жмёт в плечах, сгибая тело в острую фигуру. Вот так бредешь, болеешь, плачешь, ешь, зажав в кулак потери, злость – в гортани, но жизнь спустя они находят брешь, ложась на щеки рваными штрихами. А ты идёшь, стараясь опоздать, врастая корнем в день, как в ил – осока, вжимаясь строчкой в белую тетрадь, но всё равно приходишь ровно к сроку, поскольку время тянет поводок до конуры, обитой черным крепом, где от «Агу» до смерти ровно вздох. А после – Бог с пригоршнями Placebo.
Совершеннонелетнее
Прокопченное солнце три дня, как спит, увалившись боками в дожди и смог.
Кто-то сверху на свет отключил лимит на июнь. На июль. Насовсем. На зло.
Траектория бегства по курсу "Юг" перебита отсутствием сил и средств,
непослушные пальцы рисуют круг, отрицая, что выход отсюда есть.
Вот замшелое дно. Ни одной строки. То ли храп, то ли хрип отдает в камнях.
Умирающий город почти затих – не осталось ни шанса его поднять
и понять, где здесь в порах его дверей дышит кто-то, кто был для тебя своим.
Старый город, темнея, идёт на дно и ни повода нет не пойти за ним.
Смотри на меня
Смотри на меня. Смотри на меня. Смотри и больше ни слова. Внимай, наблюдай и слушай,
как рушатся стены, и замки горят внутри для девственной пашни. Для нового. Как послушно
разносится пепел мостов. И чужих имен на жженой земле остается едва на выдох
в пустое окно. Здесь – падаешь ты зерном на пустошь, корнями в вены и так болишь в них,
что смерть отступает, и я осязаю жизнь руками по коже, до солнечных игл в пальцах.
Смотри на меня.
На то, как меня творишь.
Как сам начинаешь истинно возрождаться.
Каменное
Ему под ребра вложили тяжёлый камень, чугунный сплав, который не остывает
и так тяжел, что тянет улечься в гравий и скрежетать под чьими-то сапогами.
Но он уходит к солнцу, как под прицелом, ее сопрано слышится сном сквозь вечность
(она опять сегодня в крахмально – белом и так легка, что тянет взглянуть за плечи
и гладить крылья) Он зажимает пальцы. Вдыхает лаву /камень болит/ и рвётся
мирок вокруг, натянутый льном на пяльцы (он видит сквозь. Но дышит. И остается)
и где-то здесь, пока он находит в теле последний повод слышать её сопрано,
Она три дня сидит у его постели и молит Бога продолжить кардиограмму.
Держусь за Питер
...Когда привычка ступать на грабли в крови, как мысли о суициде –
Держусь за ветер, не отпуская. Держусь за осень. Держусь за Питер.
За вечный Питер, пропахший пеной Невы, за шепот осенних юбок,
Держусь за арки его, за стены – хватаю воздух его, как губы
легко и жадно, тепло и влажно, как любят женщин – до грубых истин.
Держусь за Питер до боли в пальцах. Держусь за Питер.