Диармайд. Зимняя сказка
Шрифт:
На голос выглянула из кабинета Сашка – и осталась, сильно заинтересованная происходящим.
– Кано, – Изора повернулась к целителю. – Ты можешь?…
Он еле заметно покачал крупной головой.
– У тебя же второе посвящение! Поезжай, Кано, миленький! Что-то же надо делать!…
Он поднялся – большой, недовольный, и если бы Изора догадалась посмотреть внимательнее, – несколько растерянный.
– Так ведь этого больного вести нужно, – сказал он. – А я сам не знаю, когда мне уезжать…
– Ты хотя бы посмотри его, – взмолилась Изора. – Кано, ты же можешь!…
С ней происходило то самое, от чего ее предостерегала Дара: она позволила жалости проникнуть в душу, а жалость мешает целителю едва ли не больше, чем алкоголь, потому что целитель начинает оберегать больного даже от необходимой боли и прочих неудобств.
Если бы Дара, услышав, как Изора кудахчет над Фаиной, сразу же вправила ей мозги, то, возможно, сейчас было чему удержать Изору от бестолкового сострадания. Но Дара убежала – и крестница засуетилась…
– Ну, если ты сама не берешься… – Кано повернулся к женщине, которая молча слушала их разговор и только поворачивала голову влево-вправо. – Где это, далеко?
– Я такси возьму! Только, ради Бога, поедем! Мальчик совсем! Врачи сами не знают, за что бы еще деньги содрать!…
Когда она увела не успевшего даже застегнуть дубленку Кано, Сашка решительно подошла к матери.
– Мама, ты должна отпустить меня на Курсы!
– Да ну тебя! – отмахнулась расстроенная Изора. – Что ты на меня так смотришь?
– А то и смотрю…
Больше Сашка ничего не сказала, а вышла в коридор, к зеркалу.
Там она запустила пальцы в коротенькие крашеные прядки и приподняла их. С Йула волосы выросли на целый сантиметр. И стричь их Сашка больше не собиралась…
Глава двадцать третья Кано
Придя в салон, чтобы спокойно доделать талисман, Дара обнаружила там полное смятение чувств. Сашка сбежала, Изора ревела в три ручья, но отказалась сообщить, чем ее дочка так обидела, Зоя же что-то слышала краем уха, а что – передать не умела.
Наконец выяснилось, что Кано уехал к больному лейкемией мальчику, и из-за этого между мамой и дочкой возник совершенно непонятный Зое конфликт.
Даре надоело разбираться в деле, которое замешано на двух-трех сгоряча брошенных словах, и она отправила Изору реветь домой, а Зою – за ней следом. Сама же Дара засела в кабинете и послала зов Кано – вполне определенный зов-вопрос, требующий определенного ответа о положении дел. Блока она не уловила – стало быть, Кано принял.
Тогда она разложила бумагу, расставила пузырьки с тушью и взялась за работу.
Дара была приучена проверять свои ощущения. Вот и теперь, когда ей сделалось крепко не по себе, на всякий случай она посмотрела на часы и запомнила время.
Было двадцать часов сорок три минуты. Зимняя ночь…
– Двадцать сорок три, – вслух произнесла Дара. Теперь она была уверена, что цифры впечатались в память. И тут же, словно отозвавшись на их звучание, прошелестел внутренний голос.
– Кано…
Дара окаменела – уже давно рыжий гигант должен был дать о себе знать, похвалиться удачей или попросить помощи. Неужели этот странный сигнал, живое отчаяние, пришел от него? Зов был попросту неузнаваем…
Дара сама позвала Кано, но зов ушел в небытие. Тогда, ругнувшись, Дара позвала Сану с Изорой. Она передала им свою тревогу и расплывчатый образ рыжей головы, такой, какая она в тот миг нарисовалась перед внутренним взором.
Связь с крестницами год от года становилась надежнее, и на сей раз обе откликнулись. Но всего лишь откликнулись – они подтвердили, что услышали зов.
Решив, что крестницы сами догадаются поискать Кано, Дара вернулась к прерванному делу, – сидя в Изорином кабинете, одетая в зеленое рабочее платье, она зеленой и черной тушью рисовала те сорок восемь листков, которые объединятся в один.
В двадцать пятьдесят был завершен пятнадцатый листок и выложен на просушку. Дара взяла шестой с восьмым, совместила их, посмотрела на свет, поняла свою задачу и опять взялась за перо. Ей нужно было на шестнадцатом листке использовать лишь один уголок, но вместить в него три знака и три готические буквы.
В двадцать один десять и шестнадцатый рисунок был завершен.
А в двадцать один двенадцать, когда очередной знак лег на бумагу и должен был быть украшен завитками и угловатыми утолщениями линий, на столе зазвонил телефон. Отложив перо, Дара взяла трубку.
– Это я, крестная, – быстро сказала Сана. – Беда. Кано не справился.
– Как это – не справился? Целитель второго посвящения?!
Дара даже убрала трубку от уха, чтобы взглянуть на нее со стороны – как взглянула бы на завравшегося собеседника.
– Вот так и не справился. Вызвали «скорую», повезли ребенка в реанимацию, но шансов почти нет. По-моему, там уже все…
– А Кано? – в растерянности спросила Дара.
– Смылся, рыжий черт! Послал какой-то кошмарный зов, потом позвонил, изругал все и всех, Изорку в особенности, бросил трубку!
– Как это – смылся? Куда это он мог смыться?
– Куда? Возьми такси, крестная, и поезжай по всем кабакам!
– Сана!
– Прости. Но он же мог связаться со мной, с Изоркой! С тобой! Неужели мы бы не помогли?
– И как бы ты помогла целителю второго посвящения?
Сана не ответила.
– С другой стороны, как я понимаю, дело было почти безнадежное… Ну, вот что, – подумав, решила Дара. – Инициатива наказуема. Такси возьмешь ты – и понесешься по кабакам. У тебя же всюду знакомые?