Дичь для товарищей по охоте
Шрифт:
— Ты мой, только мой… не отдам, никому не отдам… — шептала Мария Федоровна, отвечая на поцелуи и медленно пятясь в сторону дивана. Савва не слышал слов, будто потерял слух. От ее кожи исходил сладковатый аромат жасмина…
Полдня на мануфактуре пролетели незаметно. А надо еще к матушке обязательно заехать и в Камергерский на стройку, где он лично руководил ходом работ по перестройке здания. Здание для нового театра по проекту, выполненному Шехтелем бесплатно, преображалось на глазах, хотя реконструкция шла такими темпами, что Францу Иосифовичу зачастую приходилось дополнять проект
Савва подъехал к дому матери в Трехсвятительском переулке уже затемно. Силуэт колокольни за стенами Ивановского монастыря казался призрачной тенью, упирающейся в небо.
Он вышел из экипажа, потянулся и потер поясницу. Ныла спина. Не иначе, как вчера потянул мышцы на стройке.
На крыльцо дома выбежала молоденькая девушка в белом платке.
— Ваше степенство, Савва Тимофеевич Наконец-то! Барыня уж заждались!
— Прасковья, что случилось? Что с матушкой? — Он прошел в прихожую и принюхался. В доме появился новый запах.
— Барыня сердцем занемогли, капли доктор прописал. Очень душные капли, в носу от них свербит, — негромко пояснила прислуга.
Мать полулежала на диване в кабинете. На столике рядом тускло горела лампа на высокой ножке, освещая мензурку из мутного стекла с остатками недопитого лекарства. В комнате было душно. Савва, оставив дверь приоткрытой, неслышно ступая, подошел и поцеловал мать.
— Приехал все-таки? Небось думал, я померла? — проворчала та. — Дверь- то прикрой от сквозняка!
Савва закрыл дверь и присел рядом с матерью на край дивана, над которым висел портрет отца.
— Вот, смотрю иногда, — перехватила Мария Федоровна его взгляд, — жизнь свою вспоминаю. Много есть чего вспомнить.
— А жизнь прошлую чего вспоминать, о нынешней надобно думать, — указал Савва взглядом на собственную фотографию с маленьким Тимошей на руках, рядом с портретом Тимофея Саввича. Матушка, что это вы себе позволять вздумали? Не время сейчас болеть! — Савва поправил край покрывала.
— Не болею я. Сердце устало. Вчера хоронили хорошего человека у нас, на Рогожском. Старый был, вроде и пора ему отмучиться, а все одно — жаль, — вздохнула она. — Вот ты, Савва, хоть и безбожником вырос, — не смогла удержаться Мария Федоровна от упрека, — а все равно, думаю, согласишься, какой правильный обычай был раньше на Руси, тот, что мы, старообрядцы, сохранили: когда хоронят человека, над гробом его никаких речей не говорят. В тишине хоронят. Разве ж можно мешать, когда душа покойного с Богом разговаривает? А молчать-то, Саввушка, на-амного труднее, чем в голос рыдать, да криком кричать. Вот слабинка в меня и вошла, — снова вздохнула она. — Сердце-то у меня чтой-то биться не так стало — будто раздумывает, а надо ли? — испытующе взглянула на сына. — Потому и попросила тебя приехать.
Савва укоризненно покачал головой и погладил мать по руке. Что-то в разговоре смущало. Ведь обычно, когда матушке нездоровилось, замыкалась она в себе и порою по несколько дней рта не раскрывала. Силы берегла. А сейчас? Не слишком ли говорлива?
— Сережа утром приезжал, — продолжила Мария Федоровна. — Никак не остепенится. Все к своей плясунье, венгерке, ездит. Деньги только тратит. Что за любовь может быть к чужеродной? Не верю я. Блажь одна, да повод для пересудов.
— Ну, матушка, позвольте вам возразить, — Савва пересел в кресло ближе к двери. Ныла спина, да и духота нестерпимая. — Вспомните дядюшку вашего — Кузьму Солдатенкова. О чем разговоры вокруг него были? Вовсе не о том, что он знаменитый книгоиздатель и благотворитель, собиратель икон, живописи, редких книг, дарованных Румянцевскому музею. Более всего о том, что он, не зная ни одного иностранного языка, много лет прожил не венчаясь с Клеманс Дюпон, которая ни слова по-русски не говорила. И счастливо ведь прожил, даже сына народил. Любовь, матушка, она границ не знает.
— Вот, вот, Савва, тебе б только спорить. Все поперек говоришь. А немка, она все одно немка! — махнула Мария Федоровна рукой. — Не зря в старину всех инородцев немцами называли. Коли по-русски не говорит, значит — немой. А какая любовь без слов? — бросила она взгляд на портрет Тимофея Саввича, словно ища одобрения. — Слышала, ты в Московскую Думу снова избираться решил? — сменила она тему.
— Решил, матушка, вы же знаете, что с князем Голицыным уговор есть. Ох, выборы эти — и смех и грех! Одно дело, род Бахрушиных, Вишняковых или там, Бурышкиных в Думе постоянно своих представителей имеет, а другое… — Савва с усмешкой покачал головой. — Городской секретарь Астров мне рассказывал, как банщик Малышев с сизым носом, с Мещанской, на предвыборном собрании в трактире Бубнова, кланяясь составителям кандидатских списков, просил оказать ему милость, записать в списки и избрать в гласные на новый срок: «Прошу вас, господа почтенные, изберите меня в городскую Думу гласным, чтобы при отлучке из дому мог сказать жене, что уезжаю, мол, в Думу, дела опчественные решать», — усмехнулся Савва. — И что ж вы думаете? Внесли! Для успокоения жены.
Он поднялся и заходил из угла в угол.
— Ну, да ладно! Я в Думу работать пойду, у меня планов не сосчитать! Дайте мне пять-десять лет, я московские улицы золотом замощу! Главное ведь в общественном деле что? О собственных интересах забыть! А это ой как непросто! Потребности собственного «я» — немереные, и со своей душонкой не всякий сможет совладать. Сила для этого нужна и чистота.
— А ты чистым себя считаешь? — спросила мать, не поднимая глаз.
— Да пока душу ничем не запоганил, хотя многие пытались помочь. Не вышло, — резко ответил Савва.
— Как съездил в столицу? Что там? — поинтересовалась Мария Федоровна, поправляя чепчик.
— Все то же. Нева течет, Петр на месте. — Савва откинулся на спинку кресла и вытянул ноги, пытаясь найти удобное положение, при котором спина не будет болеть.
— Не смей при мне имя антихриста этого упоминать! — мать перекрестилась двумя перстами.
— Почему антихриста?
— Будто сам не знаешь! Еще в начале царствования старообрядцы увидели в нем антихриста по делам его, а позже еще более утвердились в этом. В Святом Писании как сказано? «…Даст им начертание на десней руце их или на челех их». Сие означает, что все слуги антихристовы отмечены будут знаком на руке или на лбу. А он приказал солдат клеймить на руках особым знаком, собственноручно им нарисованным, который сверху еще и порохом натирали, чтобы лучше въелось. Разве ж не антихристова печать? И то правда говорят — доброе дело на костях и крови людской не делается. Антихрист, он и есть антихрист. Сохрани Господь! — снова перекрестилась Мария Федоровна.