Дичь для товарищей по охоте
Шрифт:
— И потом этот его роман с Андреевой… — в голосе зазвучали нотки нарочитой озабоченности. — Он ради нее что угодно выкинет.
Станиславский встал и, слегка прихрамывая, поднялся на сцену. Немирович шагнул навстречу. Они остановились друг напротив друга на расстоянии нескольких шагов. «Как на дуэли», — промелькнуло в голове Станиславского.
— Не советую вам делать этого, — жестко сказал он. — Знаю на практике, что такие условия ведут только к ссоре. Если два лица, движимые одной общей целью, не могут столковаться на словах, то чему же может помочь тут бумага? И предупреждаю, — повысил он голос, — я не буду также, на будущее время, играть двойную игру, мирить Морозова с Немировичем и наоборот. А позиция ваша — есть не что иное, как проявление личного и мелкого самолюбия, которое разрушает всякие благие начинания.
Немирович выслушал молча. На лице его было написано искреннее страдание из-за необходимости прямо сейчас
Станиславский снова спустился в зрительный зал и направился к выходу.
— Кстати, Владимир Иванович, уж не ревнуете ли вы часом Марию Федоровну, а? — с лукавой улыбкой обернулся Станиславский к Немировичу и даже рассмеялся, увидев его растерянное лицо.
«Отношения Саввы Тимофеевича к Вам — исключительные Это те отношения, ради которых ломают жизнь, приносят себя в жертву. Но знаете ли, до какого святотатства Вы доходите? Вы хвастаетесь публично перед посторонними тем, что мучительно ревнующая Вас Зинаида Григорьевна ищет вашего влияния над мужем. Вы ради актерского тщеславия рассказываете направо и налево о том, что Савва Тимофеевич, по Вашему настоянию, вносит целый капитал ради спасения кого-то. Я люблю Ваш ум и взгляды и совсем не люблю Вас актеркой в жизни. Эта актерка — Ваш главный враг…»
Андреева вспыхнула и перечитала:
«…Эта актерка — ваш главный враг».
С трудом дочитала до конца.
«…Она убивает в Вас все лучшее. Вы начинаете говорить неправду, перестаете быть доброй и умной, становитесь резкой, бестактной на сцене и в жизни». [16]
В бешенстве скомкала письмо и швырнула на пол.
«Да как Станиславский смеет? Что он себе позволяет?» — заметалась она из угла в угол, прижимая ладони к вспыхнувшему лицу, затем подняла письмо, расправила дрожащими пальцами и, до крови прикусив нижнюю губу, перечитала еще раз: «Я люблю Ваш ум и взгляды и совсем не люблю Вас актеркой в жизни. Эта актерка — Ваш главный враг. Она убивает в Вас все лучшее».
16
Это письмо Станиславского вызвало ярость М. Андреевой. По воспоминаниям родных, она в клочья разодрала одно из своих подвернувшихся под руку платьев, крича: «Актерка! Актерка! Я вам покажу — актерка!»
— Актерка! Актерка! Я вам покажу — актерка! — Скомканное письмо полетело в угол кабинета. Дыхание перехватило. Закружилась голова. Стены поплыли в чудовищном хороводе, ноги подкосились. Андреева упала навзничь на ковер и ударилась затылком, даже не почувствовав боли. «Актерка!» — билось в ее мозгу обжигающее слово, обидное и несправедливое, перечеркивающее все лучшее, чего она добилась за последние годы. «Актерка!» — простонала она и начала кататься по полу, а потом, уткнувшись лицом в ковер, колотить по нему что есть сил сжатыми кулачками. «Актерка!» — прохрипела она, задыхаясь, перевернулась на спину и рванула ворот платья под сухой треск разлетевшихся пуговиц. Еще и еще раз…
В комнату заглянула перепуганная Катя, из-за спины которой выглядывал Желябужский. Катя бросилась к сестре, упав на колени, попыталась схватить за руки, желая остановить, но не смогла и отчаянными жестами показала Желябужскому, чтобы принес воды. Тот поморщился, но, выглянув в коридор, крикнул прислугу.
— Оставьте меня все! — отчаянно кричала Мария Федоровна, вырываясь из Катиных рук.
— Может доктора позвать? — устало спросил Желябужский, принимая из рук горничной стакан воды. Передал Кате и возвратился к двери.
Андреева пила воду, клацая зубами по краю стакана, и сверля Желябужского ненавидящим взглядом. Потом, как-то сразу успокоившись, обессилено откинула голову на колени сестре.
— Откройте окно! — глухим голосом распорядилась она. — Скорее! Нечем дышать. И уходите все. Слышите? Все… Мне одной побыть надо…
Ночь. Время страхов и откровений, когда можно, скинув дневную маску, говорить правду. Потому что никто не услышит…
В эту ночь Андреева не спала. Надев шубу и накинув шаль, она выскользнула из дома. Бродила по заснеженным улицам, превращенным ночной темнотой и снегопадом в царство теней. Редкие прохожие в тусклом свете фонарей казались лишь силуэтами с размытыми очертаниями. Ей хотелось слиться с ночью, в которой никто никому не нужен, никто никого ни в чем не упрекает, где можно оставаться невидимой и неслышимой для всех, кроме себя самой.
Как бусинки на ожерелье перебирала свою жизнь. Более всего она боялась времени, неотвратимо пожирающего молодость, красоту и силы, боялась перед неминуемой смертью, которая неизвестно когда, но все же придет, признаться себе, что прожила жизнь так, будто и не жила вовсе. Так и не смогла простить Желябужскому проведенные вместе годы — тусклые и одноцветные с кислым привкусом обыденности. Еще девчонкой вышла замуж. А потом — двое детей и быт, пропитанный ядом нестерпимой скуки, адской бесплодности и безнадежности. Муж, которому не нужна… Точнее, нужна как домашняя вещь, привычная как тапочки и ночной колпак, как собственность, когда-то приобретенная по случаю, а потом смертельно надоевшая, но избавиться от которой невозможно, как от давней привычки. Не смогла простить мужу — да и как простишь? — что привел в дом другую — глупую, некрасивую, безвкусную, молчаливую как рыба женщину и сказал, что любит ее, и что она теперь будет жить в их доме. Не дай Бог кому пережить такое! И пусть они с Желябужским ради детей сохранили видимость семьи, но каждый с того дня стал свободен. В выборе пути и друг от друга… Хватит быта, решила она тогда. Теперь все — сцене! Жизнь, чувства, страсть — все туда. Она станет великой актрисой Первой, единственной и… незаменимой… И у нее началась другая жизнь — яркая, праздничная, которую выбрала сама и в которой сцена должна была стать пьедесталом. И что ж теперь? Конфликт с Немировичем, который без ума от игры Книппер. А второй режиссер Санин? Придравшись к чепухе, посмел ее выгнать с репетиции Тогда все уладил Станиславский, а теперь? Савва говорит, что тот не доволен ее работой, считает, что она стала банальной актрисой.
— «Актерка!» — скривив губы, повторила она. Было уже не так больно.
Из темноты вынырнули санки с загулявшими развеселыми седоками. Мария Федоровна прижалась к стене дома, а потом перебежала на другую сторону улицы.
«Такое унизительное письмо от Станиславского. Лезет не в свое дело! В мою личную жизнь… А Савву мне послал Бог или…? Ведь я для Саввы искушение. А он для меня что?»
Ночь заставляла быть честной.
«Волнующая и, кажется, очень полезная… игра. Савва не ярче, но намного преданнее других. И богаче. И, похоже, действительно любит… Пусть любит. А когда надоест, можно будет… — большой и указательный пальцы непроизвольно сжались, кисть руки дернулась вперед, будто головка ядовитой змеи, кусающей жертву, — …приколоть его булавочкой… в коллекцию… Савва для меня… испытание. А Зинаиду не жаль. Она ведь тоже ушла от прежнего мужа. Такова вечная цепочка жизни, в которой есть охотники и добыча, победители и проигравшие. Но я больше никогда не буду добычей и жертвой. Никогда! А театр — тоже игра, в которой все понарошку, все по воле автора и режиссера. Игра в чужие судьбы. Меня же влечет реальная жизнь и настоящая игра, в которой я смогу быть и автором, и режиссером, и великой актрисой. Похоже, именно для этого судьба свела меня с социалистами, и, кажется, в моей жизни все яснее вырисовывается новая сцена… и игра, несравнимая с театральной по красоте и грандиозности замысла, сложности интриги, по щекочущему нервы упоительному ощущению опасности. Что ж, на сцене политического театра — булавочка тоже может пригодиться. Впрочем, уже пригодилась. Для покупки билета — сразу в партер. Но у Саввы достаточно денег, чтобы купить мне место в ложе… А Станиславский пытается отнять у меня Савву… Никогда!»
Она повернула к дому.
«Сейчас я ему отвечу!.. А из театра не уйду. Пока. Савва точно расстроится, да и не позволит. Мужчинам нужны женщины на пьедестале. А мой нынешний пьедестал — театральная сцена, на котором я — богиня. Нет! Из театра я не уйду. Не время. А дальше — видно будет…»
Ночь. Время страхов и откровений, когда можно, скинув дневную маску, говорить правду. Потому что никто не услышит. Кроме тебя самой…
«С тяжелым чувством пишу я Вам это письмо, Константин Сергеевич! Мне очень хотелось поговорить с Вами, просто и мирно обсудить то странное положение, в котором я сейчас нахожусь по отношению к Вам и к театру. Последним толчком для меня был разговор с Саввой Тимофеевичем, который говорил, что Вы находите, что я стала небрежно относиться к театру, не занимаюсь ролями, и вообще играю на общих тонах. Савва Тимофеевич предупредил меня, что такое Ваше мнение может испортить наши с Вами отношения, а он меня знает, как для меня было бы тяжело, если бы Вы стали относиться ко мне дурно. Решите что-нибудь одно, что мне делать, а так, то падать, то подниматься в Ваших глазах, я, право, не могу и не хочу Это слишком тяжело, обидно так, что и сейчас пишу Вам — и плачу. Я убедительно прошу, умоляю Вас сказать мне правду, без страха оскорбить меня, без страха за мое здоровье, нервы — уйти мне из Вашего театра или остаться? Поймите, что каждое слово этого письма стоит мне очень дорого Сколько струн и нитей связывает меня с Вами, что не только рвать их, но даже трогать — больно. И пусть мое письмо и Ваш ответ будут известны только нам с Вами, что бы Вы ни ответили».