Дичь для товарищей по охоте

Вико Наталия Юрьевна

— Чай-то пей Савва, простынет! — прервала она затянувшееся молчание. — Знаешь, у меня недавно юрист был, этот, как его, Кони… Анатолий. Про Чехова твоего разговор зашел. Кони рассказывал, как в Ялте у него был. О тебе там тоже разговор был.

Савва глотнул чая, и аккуратно поставил чашку на место.

— И что ж, матушка?

— Хочу, Савва, узнать у тебя, в чем причина твоего двойственного отношения к Чехову? Я интересуюсь не впустую — Чехова уж нет и не вернешь, а дабы лучше понять твое нутро в театральном деле, которому ты столько сил и… стараний отдаешь.

Про деньги Мария Федоровна ничего не сказала, хотя почувствовал Савва, слово на языке у нее крутилось.

К разговору с матерью о театре Савва сегодня не был готов, хоть в ходе бесед они часто разные темы затрагивали.

—

Вы, матушка, сегодня на себя не похожи. В растерянность меня загнали, — снова потянулся он за чашкой, вспомнив, как в последний раз виделся с Антоном Павловичем незадолго до его смерти, случившейся в середине лета в Германии. Вспомнил умный, тревожно-вопросительный и грустный чеховский взгляд, который, скорее был взглядом доктора, предчувствовавшего неотвратимо близкий конец Чехова-человека. Да, не сложилось что-то между ними. Хотя он сам всегда помочь был готов. Вот, даже свою любимую дачу в Киржаче, Шехтеля творение, велел демонтировать, да в Покровском вновь собрать для Антона Павловича. Но, видать, не судьба… А что не сложилось? Может, причина тому — разность темперамента, а может, конфликт в театре между Андреевой и Книппер — ученицей Немировича, только усилившийся после того, как та стала женой Чехова три года назад. Кто сейчас скажет? Разность мнений в любом деле — на пользу. Без разноголосия — нет развития. А конфликты мелочные, сволочные — во вред. Как ржавчина все разъедают.

— Так что скажешь? — прервала его размышления мать.

— Кончина Чехова — большая потеря для театра. Некоторые восторженные почитатели Антона Павловича даже пророком называют. Да только пророк на жизнь будущую должен быть нацелен, а не на ее отрицание и охлаждение сердца ко всему живому. По ряду вопросов мы с ним во взглядах расхождение имели.

— И в чем же?

— К примеру, Чехов, матушка, тщательно охранял свою душевную свободу от чувства, которое мы все называем словом «любовь». Однажды, в ответ на мои возражения, так сказал: «Любовь! Это или остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждешь!» И так ему сказанное понравилось, так упоило его, что тут же взял лист бумаги и записал. А по мне — не прав он. Вот, ушел, и в жизни главного, похоже, не понял.

— А ты, вижу я, понял?

— А я, матушка, понял, — упрямо нахмурился Савва, но, понимая, каким будет следующий вопрос, сразу перекрыл путь к нему:

— Но рассуждать далее на эту тему желания не имею.

Мария Федоровна недовольно замолчала.

— А пошто жену свою мучишь? Гордая она, тяжело ей. Пошто не думаешь об этом? Не люблю ее, знаешь, но поведение твое, Савва, не приветствую.

— О чем вы, матушка, не пойму?

— То, что ты делаешь — дурная вещь!

— Это что же я такое дурное делаю? Подскажите пожалуйста! Вот уж никак не пойму? — набычился Савва.

Мать в сердцах отбросила подушку, которая, задев статуэтку пастушки Кузнецовского фарфора, упала на пол, расколовшись на несколько частей. Голова пастушки подкатилась к ноге Саввы. Он наклонился, поднял и зачем-то сунул в карман.

В комнату заглянула встревоженная Прасковья.

— Ступай прочь! Не мешай! — гневно приказала Мария Федоровна.

— Так что вы, матушка сказать изволили? — сухо переспросил Савва, проводив взглядом прислугу.

Мария Федоровна помолчала, беря себя в руки.

— Говорю, хороший у меня сын, только не думает иногда, как его поступки в душах людей близких отзовутся. Вот это именно и говорю. Знаешь, поди, что за Зиной твоей офицер из перспективных ухаживает? Молодой-то молодой, а женщинам цену знает, видать, в породе разбирается! Как бишь его звать, не помнишь?

Савва хмуро молчал.

— Рейнбот, кажись, — продолжила мать. — Да, Рейнбот. Они вчера опять вместе в театре появлялись. Знаешь? [31]

31

Потомственный дворянин, выпускник Николаевской академии Генерального штаба, Анатолий Рейнбот. Весной 1906 года З. Г. Морозова писала

своему другу В. А. Маклакову: «Проезжая Кузнецкий, я встретила одного своего прошлого поклонника, и, когда он меня увидел, у него изменилось лицо, столько радости было и горечи, что я тут же подумала — а прав был милый Василий Алексеевич, говоря, что я счастливая женщина тем, что меня так много любят. И когда я вернулась домой, то получила чудесные розы — и я поняла, что это от него, так как когда он за мной ухаживал, всегда присылал… красные розы».

Весной 1907 года А. А. Рейнбот был назначен градоначальником Москвы.

Летом 1907 года состоялось тайное венчание З. Г. Морозовой и А. А. Рейнбота. Их брак длился всего несколько лет. Зинаида Григорьевна сама подала на развод, предложив мужу покинуть ее имение — прекрасный особняк, реконструированный ею на деньги С. Т. Морозова другом семьи Ф. О. Шехтелем.

Это имение, из которого Зинаида Григорьевна была выселена после 1917 года, известно, пожалуй, почти всем как Горки Ленинские. (В 1924 году в бывшем имении Зинаиды Морозовой, Горках, умирает В. И. Ленин).

— Знаю, что Зина ходила в театр, — Савва машинально приложил руку к карману пиджака, где носил портсигар. — Она там завсегдатай. Вчера спектакль с Качаловым был. Она его выше всех артистов ставит, а вкус у нее есть. Крутятся, конечно, вокруг Зинаиды мужчины, так на то и светская жизнь — игра одна, да притворство.

— Ну, ну. Дело твое. Только чем тебе актрисулька эта взяла, понять не могу! — не выдержала все-таки Мария Федоровна. — Что хочешь делай — не пойму! Она ведь теперь у писаки твоего то ли жена, при живой-то жене, то ли полюбовница?

Савва закаменел.

— Актрисулька с писакой тебя поделили: он тебя про быт наш выспрашивает, про жизнь, разговоры, да боли наши, чтоб потом все это складненько в своих книгах прописать, а она — как денежный мешок при себе держит. Коли нравится тебе — воля твоя, только по моему разумению, гадко все это! — Мария Федоровна помолчала, встревожено глядя на сына. — И опасно, Савва! Что, если ты однажды им в поддержке откажешь? Не вечно же ты незрячим-то будешь. Что тогда? Ведь не потерпят они этого, не простят. В разбойничьей шайке свои законы. Ох, Савва, Савва… Не ведаешь ты всю глубину боли моей…

— Я, матушка, вас услышал, — глухо сказал Савва. — Но с делом этим сам разберусь.

— Ты, Савва, прежде сам в себе разберись, — пробормотала Мария Федоровна. — И голову пастушки-то верни. Нашто тебе отбитую голову с собой носить?

* * *

Горький растерянно обвел глазами куски разбитой посуды, разбросанные у обеденного стола. Потом перевел взгляд на обвисшие на колене остатки лапши вперемешку с обжаренным луком — все, что осталось от грибного супа, который он с аппетитом ел всего несколько минут назад. Ну, что такого он сделал? Всего лишь к слову сказал, что Маше должно льстить положение пусть не официальной, но все же жены знаменитого писателя, и поинтересовался, не играет ли это решающую роль в ее отношении к нему? Всего-то! А она, вдруг возмутилась и закричала, что она сама по себе и что она не жена писателя, а — Мария Андреева, у которой есть собственное имя, положение в обществе и своя публика, и что все это она отбросила ради любви к нему и вынуждена теперь терпеть все эти гадкие косые взгляды, слушать перешептывания за спиной и что… Савва был прав! И начала бить посуду… Черт с ней посудой! Главное, опять — Савва. Как наваждение.

Ему все время не давало покоя и мучило, словно ноющая зубная боль, прошлое Маши и Саввы, о котором он вроде бы все знал, но безжалостное воображение неустанно рисовало все новые картинки. Ревность, конечно, не рациональное чувство. Но ревность — как болезнь. Приходит, когда хочет, выматывает и снова прячется, чтобы неожиданно выскочить наружу, как чертик из темного подпола души. И хоть Маша постоянно уверяет, что их с Саввой связывают только дружеские отношения, но вот вчера он случайно взял с полки книгу — «Снегурочку» Островского и нашел — записку: «Ты — единственная, кто не предаст меня, и я верю тебе больше, чем кому бы то ни было на земле и на небе. Отдаю тебе себя. Владей. Люби. Убивай своей любовью. И воскрешай снова и снова. Преклоняю пред тобой колени. Савва».