Дикая энергия. Лана
Шрифт:
Я не сумел, говорит каждый взгляд. Я боролся, как мог, в меру отпущенных мне сил, но я не смог; сможешь ты. Сможешь! Должна! Ради тех, кто мертв и кто жив, и ради тех, кто еще не родился, — не сдавайся!
И тогда я снова оборачиваюсь к воротам.
Барабанные палочки опускаются на деку одновременно. Звука нет. Повинуясь внутреннему ритму, подхваченная им, вскидываю руки к небу…
Между палочками, зажатыми в моих кулаках, бьет ослепительно-белая молния.
Бабах!
Звук, повелительный и резкий, прорывает ватную тишину. Я стою, обомлев, глядя
— Дождь!
Я слышу свой голос. Опускаю голову и вижу, как капли прыгают по барабанной деке. Каждая капля — круглая, на длинной ножке, в прозрачном венчике. Я слышу каждую каплю.
Бом! — бьют палочки, капли подпрыгивают стаей и снова стучат, выдавая синкопы: бом-бом-бом!
Бабах! — грохочет гром. Я вижу, как росчерки молний тянутся — и бьют в запрокинутые к небу трембиты.
Хочу кричать.
Волчата — два брата, племянники мастера Яся — живы. Трембиты в их руках дымятся. Одинаковым движением они снова поднимают их, и звук, по силе не уступающий грому, расстилается над холмами.
Я снова смотрю вверх. Дождь слепит. Закрываю глаза и все равно вижу небо — как если бы оно было крылом над моей головой. Или сенсорным экраном, с которым я прыгнула с верхушки громоотвода. Поднимаю руки…
И притягиваю небо к себе.
Я чувствую каждую молнию. Ветер — мое дыхание. Гром — голос моего барабана.
Я ловлю ветер. Чуть наклоняю небо… Чуть-чуть…
Глохну от страшного небесного грохота. Потянувшись, роняю молнию в покореженный оплавленный громоотвод, и еще одну, и еще, а потом одновременно в два громоотвода, и еще, и еще!
Антиритм мертв.
Вспышки молний сливаются в один длинный, яркий, бесконечный сполох. Грохочут небесные змеевики, пересыпая камни и сухой горох. И, вторя им, внутри Завода что-то взрывается. Высоко над крышей взлетают искры. Дрожат и трескаются бетонные стены. А дождь льет, заливая пожар, по склонам холма несутся не ручейки — потоки, подмывают корни, переворачивают камни…
Небо выскальзывает из моих рук — высвобождается. Оно не терпит долгой власти над собой — ничьей.
Пахнет свежестью. Легкий, острый запах. Приятно дышать. И слышно ветер.
Ворота Завода распахнуты настежь. Желтый дым унесло ветром, смыло дождем. Перед воротами лежат, нелепо раскорячившись, слуги Завода — железные автоматы. Мертвые, неподвижные. По ним, потрескивая, скачут остаточные разряды.
Только тогда я опускаю руки.
Я вымокла до нитки. Вода бежит по волосам. Лужа на деке барабана; я оборачиваюсь…
Плечом к плечу стоят мои дикие и молодые волки из трех родов. Смотрят на меня. Но сколько ни вглядываюсь в склоны холма за их спинами, там пусто. Туман разошелся. Не знаю, чего во мне больше: радости или чувства потери?
Перевожу взгляд на лица живых. И сразу понимаю: они не видели. Все, что им открылось, — мое внезапное преображение, молнии в моих руках. Вспоминаю слова Головача: ты переломила
— Царь-мать, — с суеверным ужасом бормочет парень, похожий на Охотницу, — ты повелеваешь громом.
Алекс облизывает и без того мокрые губы. Мавр переглядывается с Лифтером. Лешка смотрит, как ребенок, во все глаза. Я улыбаюсь.
— Это все? — тонко спрашивает девушка-подросток, совсем молоденькая, лет шестнадцати. — Завод… сломался? Сгорел?
Хотелось бы верить… Но я знаю, что это не так.
— Вперед, — говорю я. — Все только начинается.
Это круглый зал. Мне кажется, я уже была здесь. А может, видела это место во сне.
В зал ведут два тоннеля, один напротив другого. Первый — транспортер, оттуда прибывают жертвы на распадатель. Второй — узкий ход, заваленный хламом, я чудом отыскала его среди душных лабиринтов, затянутых желтым туманом. Но отыскала.
Почти весь зал занимает серебристая круглая мембрана — она немного возвышается над бетонным полом. Тонкая и на вид очень уязвимая, кажется вытканной из паутины. Совсем не страшное место. Наверное, те, кого привозит сюда канатка, ступали на нее беспечно, разговаривая, может, смеясь…
Снизу, из-под сетки, пробивается матовый белый свет.
— Здравствуй, Лана.
Хозяин! Я не заметила его! Он стоит так неподвижно, что в полутьме похож на механическую деталь, бездушную часть Завода.
Боевой ритм, который привел меня к цели, на мгновение дает сбой. Алекс реагирует мгновенно: ствол разрядника уже направлен на Хозяина.
— Не стреляй, — говорю я.
Хозяин усмехается. Бронированные пластины его лица едва меняют очертания.
— Почему? Ты ведь не послушала меня… Добилась своего.
Нас разделяет мерцающий круг мембраны. Хозяин стоит спиной к пустому вагону в тоннеле. Так, как стояли до того тысячи его жертв. Он пришел сюда… зачем?
— Лучше пристрелить его, Лана, — говорит Алекс.
Я понимаю его правоту. Но мне нужно получить ответ на еще один, последний вопрос.
— Зачем ты пришел? — спрашиваю Хозяина. — Мне не надо твоей крови.
— Лучше пристрелить его! — торопит Алекс.
Хозяин смотрит на меня. Остальных будто не видит.
— Почему тебе не живется спокойно, Лана? Почему тебе не живется, как всем? Почему ты не осталась в городе, почему ты не осталась в горах? У тебя ведь было все: друзья… власть… любовь!
Надо торопиться, дорога каждая секунда, но я медлю. Сама не знаю почему. Мне страшно? Я колеблюсь? Оттягиваю момент?
— Почему ты не осталась со мной? — говорит он еле слышно. — Я дал бы тебе все, что ты могла бы пожелать. Все.
Мои спутники перешептываются. Уходит время… силы… слабеет решимость… скорее!
Но я не могу ему не ответить.
— Ты сам говорил: нет смысла говорить о справедливости. Чтобы кто-то выжил, кого-то нужно каждый день убивать. Ты говорил, мир так устроен. Так вот: я не хочу и не стану жить в таком мире. Я изменю его… или умру, пытаясь изменить. Это все.