Дикая кошка
Шрифт:
Дорога, как всякая дорога, если бы знала, что заботит деда Дорикэ, может, и сказала бы свое слово, а так она молчала, утоптанная, пыльная. А дед Дорикэ шагал себе дальше, заломив соломенную шляпу на затылок и изредка утирая пот со лба. Мэй, мэй, что с этим солнцем? Чего оно так жарит?
3
А с Михаем как было? Кто-нибудь знает? То-то и оно, что не знает. Я и сам только чуть начинаю понимать. Роюсь в стариковской своей памяти, выискиваю по крохе то одно, то другое, леплю воедино давние события, и будто что-то начинает проясняться. Что такое жизнь человека? Горсть воспоминаний или досужих выдумок, да и те часто брошены в чужую почву, на которой прорастают чужие всходы — людская
— Ты приехал, Михай! Ну не прячься в тени, выходи-ка на солнышко и расскажи: как было?
— Что рассказать, тата?
— Ну говори, говори, как все было. Я старый человек, может, ошибаюсь, запамятовал что.
— Говорить, что думаю? Боюсь, это тебе будет не по нраву.
— А разве теперь не все равно: по нраву мне, не по нраву?
— Если тебе все равно, зачем подначиваешь?
— Хочу вину свою знать. Ты разве не угрожал мне?
Господи, как печет солнце! Михай в черном выходном костюме вот-вот сгорит, растает. Но он упрямо не снимает пиджак, сохраняет торжественность и неприступность, как на суде. Хотя и не знает еще, в чем обвинить отца.
Итак, в ту давнюю пору он, долговязый подросток, Длинный, как прозвали его одноклассники, собрал чемодан и укатил вместе с Урсаки в Вулкэнешты, а оттуда поездом в Кишинев. Междугородных автобусов в те времена не было, как, впрочем, и другого транспорта, кроме железной дороги.
— Тата, ты отвез нас на телеге. По дороге ты пел, плакал, пил вино с Урсаки, а я прощался с холмами, не надеясь их больше увидеть. Я уже тогда решил добиться своего в жизни и не возвращаться в наше бедное село. Дунай мне только было жаль покидать, так и взял бы с собой, но как возьмешь реку? Запало в душу мягкое величавое ее течение. В трудную пору я всегда мысленно возвращался на дунайский берег, и мне становилось отраднее. Там, в Кишиневе, я и Урсаки подали документы на физмат. Студент-старшекурсник, который принимал документы, спросил про то, про се, кто мы, из каких краев, и фыркнул презрительно. Жалкие абитуриенты, вот кто мы были для него, и, хотя конкурс был небольшой, могли провалиться. Взгляд студента вывел меня из себя. Я чуть было не врезал ему по физиономии, но вовремя сдержался и лишь сглотнул слюну. Мы с Урсаки взяли экзаменационные листы и отправились в общежитие. Шли пешком. Город поразил нас. Мы любовались многоэтажками, их мы видели впервые. В Кагуле таких домов тогда еще не строили.
В общежитии мы с Урсаки сдали паспорта. Нас поселили в одну комнату. Стояла невыносимая духота. Мы надели выходные пиджаки, брюки и, не сговариваясь, белые рубашки. Туфли, правда, были поношенные, но зато начищены до зеркального блеска. Куда пойти, мы с Урсаки не знали. Нам было неуютно, одиноко в чужом городе. Если бы сейчас мы с Урсаки могли чудом вернуться обратно в родную нашу деревню в устье Прута, мы сбежали бы отсюда с радостью. Мы гуляли вблизи общежития до вечера. Закатилось солнце, и тени стали густыми. Вдруг откуда-то донеслась модная, знакомая нам мелодия. Мы переглянулись, улыбнувшись, и, не говоря ни слова, зашагали туда, где слышалась музыка. Искушение было слишком велико — хоть что-то не чужое в чужом городе, и нам уже было не так одиноко.
Мы с Урсаки очутились на импровизированной танцплощадке в асфальтированном дворе общежития. На втором этаже на подоконнике стоял динамик, и из него лилась мелодия, перекатывалась над нашими головами. Подошло еще двое-трое парней и несколько девушек. Я заслушался модными песенками и совсем потерял голову.
— Да, я верю тебе, — сказал сыну дед Дорикэ. — Ты всегда хотел стать музыкантом.
— По-настоящему я никогда этого не хотел. Слух у меня был, но я так и не научился играть ни на одном инструменте. В Кишиневе у меня совсем пропала охота учиться на музыканта или танцора, потому что северяне всегда спрашивали меня и Урсаки, умеем ли мы петь и плясать. Они, северяне, привычны к тому, что у южан есть слабинка к песням и пляскам. Вот уж не знаю, кто вбил им в головы эту глупость! Разве я мог устоять тогда, на танцплощадке, против искушения? Нет, конечно. Я отошел от Урсаки и пригласил на танец маленькую блондинку с голубыми глазами, большими и беспокойными.
— Вам нравится мелодия? — спросил я ее.
Меня удивило, что она доверчиво прильнула ко мне. Я прижимал девушку все крепче, пока не ощутил ее горячего дыхания на своем плече. И это я оценил как небывалый успех. Так я еще ни с кем в жизни не танцевал!
— Но, Михай, я никогда не видел тебя на хоре [10] ,— перебил сына дед Дорикэ.
— Я ходил нечасто, да и то когда смеркалось и лиц пляшущих уже не было видно. Я стоял в сторонке и воображал, будто танцую. Думаешь, мне не хотелось войти в круг? Просто я никак не мог побороть робость. А в Кишиневе меня никто не знал, и я стал бойчее.
10
Народный хороводный танец.
После первого танца я снова пригласил ту девушку, вернее, приглашал без конца. Это было как детская игра для меня. Я был желторотый, наивный юнец и, когда она стала собираться домой, вызвался проводить ее. Девушка покачала головой. Я рассердился на нее, вышел из себя.
— Но почему? — спросил я.
— Потому что ты не сможешь вернуться в общежитие. Я живу далеко, на окраине города, и там всегда кто-нибудь найдется, кому не понравится, что меня провожает чужак.
Я не понимал тогда, что парни везде одинаковы. Девушка жила в их махале, такой же, вероятно, как в нашей деревне. С того мига что-то убыло в моем восхищении городом, где, как я думал, живут одни добрые образованные люди. Я сказал про это девушке. Она рассмеялась.
— Не советую тебе бродить ночью по улицам махалы, — сказала она.
— А ты не боишься возвращаться одна так поздно домой?
— Здесь есть некоторая разница.
Я больше ни о чем не расспрашивал, пока не кончился танец. Потом проводил девушку на ее место возле стенки. Я не стал подходить к Урсаки, а отправился прямо в нашу общежитийскую комнату, оделся потеплее и ушел в город, вернее, туда, где, по моим понятиям, была махала. Вернулся я с солнцем. Стояло утро. Урсаки взглянул на меня с недоумением, а я, не делясь с ним, не рассказывая ничего, бросился ничком на постель и заснул как убитый. И приснился мне странный сон, правда, я его сразу забыл, но с лица моего еще долго не сходила улыбка. Вот и все, что я помню. И еще была горечь обиды, что девушка посмеялась надо мной.
4
Стянув соломенную шляпу с головы, дед Дорикэ пошарил в кармане штанов, утер носовым платком взмокший лоб и шею и, откинув голову назад, в негодовании уставился в небо, туда, где висело палящее солнце. Потом плюнул с досадой на горячую дорожную пыль, но не ругнулся, сдержался. До сты-ны еще идти и идти. Она расположена в пойме Прута, недалеко от того места, где маленькая речушка впадает в Дунай. С одной стороны к пастбищу подступили обширные кукурузные и подсолнуховые поля, а с другой — камышовые заросли, которые. некому было косить. Прежде камыш косили зимой, когда замерзала река, крыли им дома.
Некоторое время дед Дорикэ шел молча, бездумно. И вдруг опять всплыло перед ним лицо Михая, молодое, подвижническое, как у монаха-изгнанника. И отец снова заговорил с сыном:
— Ладно, мэй, Михай, ты рассказал про сон и про ту девушку с танцев, но, убей меня бог, не возьму я в толк, что с ней сталось потом?
— С девушкой? Ничего. А для меня это было началом начал. Я ведь был еще полуребенком.
— Ага, — поддакнул ему дед Дорикэ, взглянув на сына исподлобья: мол, понимаю, хоть и не до конца, но надеюсь все понять.