Дикая кошка
Шрифт:
— Мэй, кто там? — крикнул один из них.
— Я не вам свистел, — откликнулся я.
Братья подошли к воротам. Узнали меня:
— Это ты, Дорикэ?
— Я.
— Ты в сговоре с Катриной, мэй?
— В сговоре.
Парни открыли ворота и вышли на дорогу. Оба высокие, как и я, но если нападут, я обоих побью. И они это знали, как и я. К моему удивлению, братаны выглядели мирными.
— Мэй, Дорикэ, ты женишься на ней?
— Женюсь!
— Женишься и без приданого?
— Женюсь!
— Дорикэ, а если она голым-гола, в одном платьишке войдет в твой дом?
— Женюсь!
— А бумагу дашь, что ничего не затребуешь после женитьбы?
— Дам!
— Лады, Дорикэ! Завтра потолкуем, — сказал? братья и вернулись в дом.
Я
— Мэй, чертовы парни, видать, всем имуществом хотят завладеть. Говоришь, отдадут сестру нагой-бо-сой? И ты согласился? Да, Дорикэ, хозяина из тебя не выйдет, хоть бы человек получился. Ладно, бери ее, пошли они в з… скупердяи! Крыша над головой у тебя есть, два погона земли после моей смерти твои, пока я в силах буду работать, и ты мне помощник, глядишь, еще погон земли прикупим, проживем как-нибудь. Бери ее, Дорикэ, раз девка тебе приглянулась. А благословит ли вас старик Попеску? Может, у него другие расчеты? Разве отдаст он дочку без приданого? Да и захочет ли породниться со мной, с бедняком? Про это ты не подумал?
Не знаю, Добрин, как тебе сказать, другим я был в те дни человеком. Какое мне было дело до отцовских страхов? Как-то вечером я постучал в дом Попеску. Отдал братьям ту бумагу, мол, женюсь без приданого и после ничего не спрошу ни я, ни Катрина. С девушкой я, правда, еще не говорил, но почему-то был в ней уверен. Я знал, что люб ей. В поле, когда наши взгляды встретились, будто сговорились мы друг с дружкой. Но мне другое надо было услышать на словах, мол, любит. Ты смеешься, Добрин? Нет? Ну и правильно делаешь. Ты, верно, не понимаешь, как можно полюбить девушку, не перемолвившись с ней ни словечком, не обняв ее ни разу?
Итак, я пошел к старику Попеску. Он удивленно открыл мне дверь, но впустил в дом. Катрина сидела на лавке у керосиновой лампы и что-то шила. Будто маков цвет было у нее лицо, мэй, Добрин, или будто красное солнышко. Она не поднимала глаз. Попеску-отец пригласил меня сесть. Я сел. Он пододвинул свой стул ко мне.
— Зачем пожаловал, Дорикэ? — спросил он меня.
— Просить у тебя Катрину в жены, — брякнул я, не поговорив даже про то, про се.
— Что ты сказал, Дорикэ? Повтори, я что-то не расслышал, — насупился старик, и в ту минуту вошли братья Катрины.
— Отдай, отец, раз и она хочет, — сказал один из братьев.
Старик, казалось, спокойно повернулся к дочери.
— Слышь, Катрина! Пришел Дорикэ, сватов не прислал, как заведено, сам заявился тебя в жены просить. Что скажешь?
— Я пойду за него, раз он берет меня, люб он мне, — ответила Катрина. И какой у нее был голос, Добрин! И какая она была красивая! Я таких ни до той поры, ни после не видывал.
Тогда Попеску-отец обернулся к братьям.
— А вы что скажете? Отдавать, что ли?
— Отдавай, тата, отдавай, раз они полюбились друг дружке, не противься, — сказали парни согласно.
— Ну а я, знаете, что скажу? — встал старик со стула. — Одна у меня дочка. И за голь перекатную я ее не отдам. Понял, Дорикэ? Лучше мертвой, чем за бедняком замужем.
И он распахнул передо мной дверь. Я встал и ушел. А что было потом, Добрин? Невмоготу рассказывать. И врагу такого не пожелаешь. Душа у меня высохла от горя. Будто оборвалось что-то внутри, я заболел, расхворался так, что не вставал с постели. Старики ходили вокруг меня на цыпочках, знахарку позвали, чтобы она поворожила надо мной, болезнь зыгнала, мать говорила, что околдован я, вот и сохнет у меня душа. Думал, помру я, Добрин. Лицо у меня было поначалу восковое, потом серое, землистое. Напрасно я глотал травяные отвары, ничего не помогало.
Однажды отец пришел с каким-то странным лицом.
— Брось валяться, Дорикэ, — сказал он мне, — не будь дураком. Замуж выходит твоя Катрина. Как жить-то дальше будешь?
— Как замуж? — спросил я его, будто замужество не было делом привычным, а она девушкой на выданье.
Я приподнялся на постели и долго, не отрываясь, глядел на отца. Он не выдержал моего взгляда, повернулся спиной и вышел, оставив меня одного. Я сел, свесив ноги с кровати, и глядел в пустоту; будто пытался что-то припомнить. Потом с трудом натянул рубаху, брюки, достал нож из тайника и вышел из комнаты. Отец мастерил что-то во дворе. Увидев, что я едва держусь на ногах, он подошел ко мне и сказал упавшим голосом:
— Куда ты идешь, Дорикэ, сынок?
Только-то и спросил тата. Я не ответил и, шатаясь, отправился к дому Попеску. Полдень миновал.
Я шел и ничего не видел вокруг. Мне казалось, Добрин, что была ночь. Я подошел к воротам и отворил их на ощупь. Там, во дворе, навстречу мне первой попалась Катрина. И я сказал ей:
— Катрина, что ты делаешь, моя люба?
— Ох, Дорикэ, голубь мой, зачем ты пришел?
Эхма, Добрин, тудыть твою растудыть, птицелов злосчастный, будто огнем меня опалило, как сказала она: «Голубь мой». Будто насквозь прожгло. И я сразу пришел в себя.
— Катрина, я буду ждать тебя сегодня ночью. Если не хочешь видеть меня мертвым, приходи с чем можешь, пойдем в мой дом, — сказал я ей и повернулся, чтобы уйти. Но тут в ворота вошли ее братаны, возвращались, видать, откуда-то.
— Мэй, Дорикэ! — крикнул один из них. — Что ты тут потерял?
— Я пришел за бумагой, — ответил я и улыбнулся. Мне было смешно, какие они злые. Но я их не боялся.
— Мы ее порвали. Сговор насчет сестры теперь с другим. А вот ты зачем околачиваешься во дворе помолвленной?
Я знал, что они готовы к драке. Они воображали, что со слабаком, каким я был после болезни, они расправятся в два счета. Я сунул руку в карман, нащупал нож. Потом вытащил его. Цепко держа нож в правой руке, я прошел промеж братьев, покинул их двор и за воротами, на дороге, такая меня охватила радость, Добрин, что я запел в полный голос.
Что говорили тогда люди?
Наступают времена, птицелов, когда думаешь: все, мол, угомонился я, позабыл прошлое, столько лет минуло, что и петуху ясно, довольно ходить, виновато опустив глаза в землю, только потому, что ты родил детей от другой женщины, прожил с ней жизнь, делил кусок хлеба, и постель, и нужды, которые обрушивались на вас обоих. Но ты не забыл про это, Добрин, а сколько воды с той поры утекло! И я не могу ее забыть — и все тут. Садишься обедать и спрашиваешь себя: зачем я жил? Или встаешь из-за стола, благодаришь всевышнего за хлеб-соль и опять: зачем я пришел на землю? А то в поле кукурузу пропалываешь и вдруг остановишься: кому нужна моя работа? Потому что, Добрин, сути жизни ты не можешь забыть, главного в ней, хотя она, жизнь, ой, как может переменить тебя, не оставить камня на камне от того, чем ты был, но всегда остается сокровенное, человеческое, которому порою названия не подыщешь, и оно не может исчезнуть, оправдывает твою жизнь. Может случиться и такое, будто в жизни твоей взошло солнце, как было со мной, потом я понял, что, не случись того, что случилось, все сложилось бы по-иному, может, хуже, а может, и лучше, но по-иному. Случай был тому виною, один только случай, и жизнь человека потекла по другому руслу. Ладно, Добрин, слушай сон дальше. Вернулся я домой и стал ждать, когда над деревней падут сумерки и я пойду в условленное место, где мы свидимся с моей Катриной. В душе у меня все пело. С годами воспоминания тускнеют, меркнут, и я не скажу тебе точно, какие чувства обуревали меня, помню одну только радость безмерную, какой никогда в моей жизни не было. Шел я к месту свидания и еще издали увидел тонкий девичий силуэт. Катрина была подобна высокому стеблю травы, что клонится под ветром. Я подкрался к ней, обнял за плечи, прижал к груди. Она повернулась вся ко мне, не противилась моим поцелуям. У меня перехватило дыхание, потому что ни разу в жизни я не целовал такой красивой девушки — губы ее пахли полынью, а глаза были как два темных колодца. Я взял у нее из рук узелок, и мы направились к моему дому.