Дикая кошка
Шрифт:
Ог как блестели у нее глаза, как дрожал голос, и вся она дрожала, будто в лихорадке, и губы ее ярко алели… О, как она его целовала…
— Она тебя целовала, тискала, мэй, Михай, а ты был будто камень… — сказал бы дед Дорикэ, если бы знал мысли сына.
— Нет, неправда. Я быстро опомнился, вскочил с земли и залепил ей оплеуху. И бросил ее там, на траве, под луной, неподвижную, с белым, как у феи, лицом и расплетенными смоляными волосами, беспорядочно прикрывавшими плечи и тело.
— Почему
— Не знаю. Я и сам мучился позднее: почему? почему? Но ответа так и не нашел. Я не жалел тогда, что бросил ее, убежал от дочки Добрина-птицелова. И сейчас не жалею.
— Пересудов было по селу, Михай, кривотолков — ужас, и про тебя и про нее чего только не болтали, да и добриновская дочка хороша, разнесла по домам все, что промеж вами было. А мне хоть из дому не выходи от стыда, как зло и не разбери-пойми ты с ней обошелся.
— Какое мне дело до разговоров односельчан? Надеюсь, это ты понимаешь?
Дед Дорикэ, услышь такое, удивленно покачал бы головой, пожал плечами и, верно, подумал бы про себя: «Не понимаю».
Дед Дорикэ остановился посреди проселочной дороги, глянул на старые пыльные сандалии и досадливо махнул рукой:
— Ладно, Михай. А что у тебя было с девушкой с танцев?
— С девушкой с танцев? Я обнял ее за плечи, и мы ушли. И вокруг никого не было. И земля была горячая, и волосы ее смешались с травой, и тело прижалось к земле. И я, и она, и земля, и небо слились — и было одно целое.
5
Она взглянула тогда широко распахнутыми глазами, погладила его волосы. Порывалась что-то сказать, И, наконец, решилась. Она говорила долго высоким, приглушенным, чуть ломким от волнения голосом, и голос ее журчал в ушах, как речная вода, но слова не доходили до него, смысл ускользал. И потом немало дней он, Михай, мучился, пытаясь припомнить, что говорила ему та девушка. Но запомнились только ее лицо и пшеничные волосы, смешавшиеся с травой, крепкая упругая грудь и длинные, безукоризненно красивые ноги.
Что хотела сказать ему девушка с танцев?
Минула ночь в тихом парке, и он, Михай, никогда больше не искал встреч с девушкой. И она, та блондинка. не искала их. Урсаки он ничего не рассказал. Только еще больше замкнулся в себе. Вступительные экзамены он выдержал успешно, поступил в университет и ничего не желал знать, кроме книг и конспектов, которые новоиспеченный студент глотал так жадно, будто кто-то подгонял его. Презрение его к женщинам было в ту пору неподдельным. Виною была девушка с танцев, которая заманила его в укромный, окутанный нестерпимым летним зноем парк.
Дорога привела деда Дорикэ на макушку холма, и оттуда, сверху, выстелилась как на ладони пойма Прута. Далеко внизу, на сглаженном ветрами, залитом солнцем угоре, виднелся силуэт пастуха и пасущееся стадо. Овцы грудились, теснились и, видать,
«Скоро пора стрижки овец, — подумал дед Дорикэ, — состригут их овечьи шубы, сразу им полегчает».
Он помахал рукой высокому костлявому мужчине. Тот махнул в ответ и стал ждать, пока Дорикэ приблизится.
— Привет, дед Дорикэ! Опять пришел? Говорил ведь прошлый раз, все, мол, баста, ухожу, надоело чабанить. Зачем пожаловал, дед Дорикэ?
Старик не отвечал ни слова, поравнялся с говорившим, сел на сухую траву отдуваясь.
— Привет, Добрин! — заговорил он наконец. — Погоди, я разуюсь… Как поживаешь?
— Как поживаю? — повторил Добрин-птицелов и уселся рядом с дедом Дорикэ. Потом стянул с головы островерхую барашковую шапку, обнажив круглую лысину. — Я велел передать председателю, чтоб замену тебе нашел. Да вижу, нужда в том отпала.
— Отпала, — мирно согласился дед Дорикэ. — Видно, не миновать мне смертушки своей на стыне. Случится что со мной, накажи моей старухе схоронить меня здесь, подле овчарни.
Добрин пристально глянул на деда Дорикэ.
— Что это на тебя нашло? — спросил он раздраженно. — Что попусту языком-то мелешь?
— Послушай, Добрин, скажи, на сколько лет я тебя старше?
— На десять.
— Так, значит, на десять. Почему же ты зовешь меня дедом?
— Ты вернулся ругаться со мной?
— Ругаться не ругаться, а чтоб я этого больше не слыхал, мэй, Добрин.
— Пошел ты, бре, дед Дорикэ! И каким только злым ветром тебя сюда занесло? Ну что ты ко мне привязался, а? — кипятился Добрин-птицелов.
Дед Дорикэ нагнул голову и с трудом стянул сандалии с ног, чтобы и они могли отдохнуть и порадоваться воле.
— Не пора, Добрин? — спросил он.
Добрин-птицелов поглядел на небо и заключил: мол, пора-то пора, да надо малость Иоану, дочку, подождать. Дед Дорикэ бросил его, Добрина, вот он и позвал ее помочь ему с дойкой. Дед Дорикэ кивнул головой, мол, понял, но зачем ждать Иоану, раз он пришел, он подоит полстада, а потом они, как обычно, поменяются с Добрином. Овчар зашагал впереди, дед Дорикэ, босой, шел следом за ним, и покрытая сухой травой горячая земля обжигала ему ступни.
Небо было высокое, пустынное. Безветренный воздух, казалось, окаменел. Лишь изредка слышался стремительный вспорх птицы.
— Добрин, после дойки поведем овец на речку? — спросил дед Дорикэ.
— Я не пойду, — отрезал птицелов. — Хочешь, веди с Иоаной, а я прилягу. Вон сколько дней я один доил целое стадо, измаялся весь.
— Ладно, Добрин, — согласился дед Дорикэ — Раз, говоришь, устал, погоним овец с Иоаной.
Овчары погнали стадо в загон для дойки. Помыли руки. Дед Дорикэ поливал прозрачную горьковатосоленую воду на руки Добрину-птицелову, тот побрызгал ею и в лицо, потом он лил воду деду. Добрин пристроился на низенькой скамеечке, а Дорикэ взял кнут и шагнул к овцам.