Дикая любовь
Шрифт:
— Лучше не вникай! — засмеялся Максим.
Остоженка была перекопана, в глубокой траншее виднелись трубы, толстые и тонкие, в прогнившей изоляции, пересекающиеся под прямым углом, будто металлические корни города. Максим и Сью пошли дальше по дощатому тротуару.
— Когда Пра уезжала отсюда, еще не изобрели рефрежерейтс, поэтому мы говорили «ледник». Я уже здесь написала ей, что это называется «холодильник». И еще «пылесос», а не «электрическая метла»… А мой отец долго боролся с Пра, чтобы называть дома «компьютер», а не «счетная машина», — рассказывала Сью. — А у вас говорят
Они засмеялись. Со Сью было легко, она весело болтала, размахивая руками, изображая сцены в лицах, и нимало не заботилась, кто и как на нее смотрит.
— Пра была уверена, что у меня не будет преград с языком. И я все понимаю на уроках. Но я ничего не понимаю после уроков! Я целый день думала, что такое «пудрить мозги», — она припудрила воображаемой подушечкой голову. — И еще — «забить стрелку»… Я не понимаю: я слышу, как мама не разрешает мальчику играть около реки и говорит — «Если утонешь, лучше домой не приходи!» Но ведь это невозможно!
Максим снова захохотал.
— Кстати… — Сью вытащила толстую записную книжку. — Что такое «рубит фишку»?
— Ну, значит, кто-то в чем-то хорошо разбирается.
— А почему нельзя так и сказать? — Сью остановилась на мгновение и записала.
— Ого! Целый словарь, — оценил Максим.
— Да, я уже замучила вопросами Галю. Потом я покажу это дома… А здесь, — Сью перелистнула несколько страниц, — слова, которые я совсем не знаю. Что такое «жопа»? — звонко спросила она, так что Максим невольно оглянулся на прохожих.
— Ну… задница, — он хлопнул себя по соответствующему месту. — «Зе эсс», кажется.
— О! — обрадовалась Сью, записывая. — А что такое…
Максим глянул ей через плечо в словарь, на аккуратно выписанные в столбик слова, и торопливо выхватил книжку.
— Ты где все это собрала?
— В лифте и подъезде. Кое-что на слух — тут я могла неточно записать. Поправь, пожалуйста…
— Знаешь, ты только никому не показывай и не говори вслух, ладно? — Максим сунул ей книжку обратно в карман. — А я потом как-нибудь объясню… Тринадцатый, — указал он на номер дома.
— Нет, не он, — Сью расстроенно покачала головой, оглядывая многоэтажный корпус. — Наверное, снесли. Как жалко!
— Подожди. Если сто лет назад дом был номер тринадцать, это не значит, что он и сейчас тринадцатый, — Максим двинулся дальше. — Новые дома шире, значит, домов на улице стало меньше. Значит, номер дома должен быть…
— Вот он! — крикнула Сью и бегом бросилась к двухэтажному особнячку, зажатому между безликих канцелярских коробок. Особняк был на реставрации, от него остались только стены, сквозь оконные проемы видны были горы мусора внутри. — Четыре колонны, львиные головы, а там вензель НФ — это от первого хозяина! — торжествующе указала Сью. — Здесь моя Пра жила свое самое счастливое время. Представляешь, вот эти стены помнят ее, молодую и в шапочке с вуалью!.. Встань туда, пожалуйста, — она достала фотокамеру-«мыльницу».
— Для масштаба? — улыбнулся Максим. Он встал перед домом, сунув руки в карманы, и Сью сфотографировала.
— Эти два окна — здесь была гостиная, — она влезла через окно внутрь дома. — Здесь были старые часы, которые громко звонили, и фисгармония. Пра играла на ней для друзей своего отца… Это комната ее гувернантки, — показалась она в другом окне. — О, это была очень сердитая англичанка, — она втянула щеки, нахмурилась и сделала губы гузкой.
Максим глянул на часы.
— А это ее детская… — Сью выбралась наружу и отряхнула запачканные известкой джинсы. — Отсюда ее в сентябре одна тысяча девятьсот семнадцатый год увезли родители. Она даже не знала, что едет в Америку. Ей сказали, что только в Гельсингфорс к тетушке, а там посадили на пароход. Она плакала и умоляла, но отец был совсем непреклонен…
— На желтый проскочили.
— Как? — не поняла Сью.
— Перед самой революцией.
— О, им было не до революции. Ее спасали не от революции, а от любви. Ее любили два молодых человека. Один — дворянин, сын товарища министра Анциферов. Другой — бедный студент, коммунистический террорист Антонов. И она любила их обоих и никак не могла выбрать… Они даже хотели стрелять на дуэли. Анциферов говорил, что он убьет Антонова, Антонов говорил, что он убьет Пра, а она хотела убить себя. Но ее отец не стал ждать, когда кто-то кого-то убьет, он просто увез ее как можно дальше, в Америку. На один год. Никто не предполагал, что это получится навсегда… Поэтому здесь остались все ее дорогие реликвии: и фотографии любимых, и их письма. Здесь осталось ее сердце…
Пока Сью надевала шлем, Максим звонил из автомата:
— Передай Раисе, что я просил тебя отпустить. Нас в школе задержали, я уже не успею к тебе. Встретимся там…
Маша плохо слышала, потому что здесь же, в приемной у секретарши, директриса орала на Тараса и Шарипова. Те скучно переминались с ноги на ногу и ждали, когда она наконец выдохнется.
— Какое кино?.. В центре?.. Киноцентр? — она крепче прижала трубку, закрыв другое ухо ладонью, даже зажмурилась, чтобы лучше слышать. — «Баррикадная»… Без десяти семь, поняла, да…
Около Галиного дома Сью отдала Максиму шлем. Ей явно не хотелось прощаться.
— Еще я хотела спросить: ты не покажешь мне свои программы?
— Хорошо, — нетерпеливо кивнул он.
— Я слышала, что у тебя очень интересные программы, и я очень хочу посмотреть…
— Хорошо. О’кей, завтра привезу в школу. Ну, пока!
— Бай! — помахала Сью и пошла к подъезду.
Он развернулся и врубил было скорость.
— Максим!
Он даже зажмурился от досады. Обернулся: Сью бежала к нему.
— Я хочу сказать, что я безумно благодарна, — выпалила она. — Я сегодня же напишу Пра, что мы с тобой нашли ее дом, — она неожиданно чмокнула его в щеку и побежала обратно.
Маша торопливо шагала к остановке, поглядывая назад — не видно ли автобуса. Рядом притормозило такси, из переднего окна выглянула Креветка: — Марго! Садись, до центра.
Маша села в открывшуюся заднюю дверь, тут же рванулась обратно, но Тарас обхватил ее за шею, не давая ни двинуться, ни крикнуть, а Шарипов захлопнул дверцу. Губан, ухмыляясь, обернулся от руля.