Дикая стая
Шрифт:
— Сын тебе не пишет? — спросил Игоря Андрей.
— Нет. У него уже отчим есть. Порядочный человек, как говорят. Сына не обижает. Тот его, конечно, неспроста отцом стал называть. Меня вычеркнули из памяти.
Соседи просидели у поселенца до полуночи.
— Ты не бойся, пока мы здесь, буду заходить к тебе в гости! — обещал Андрей.
— Я тоже загляну, когда в командировке буду, — обещал Бондарев.
А через месяц Игорь уехал в Октябрьский. Он больше никогда не появился в Усть-Большерецке. Его убили вскоре после отъезда. Нашли мертвым на морском берегу. Милиция тщетно искала виновников смерти Бондарева. Его
Как сказал Гошке участковый: «Видно, кто-то свел старые счеты с человеком. Он был застрелен. Три пули остались в голове. Хватило бы и одной, но кто-то очень хотел смерти наверняка и долго ждал эту встречу».
Поселенец, наверное, единственный на всей земле выпил за упокой души бывшего соседа.
Не пришлось переехать в новую квартиру и Андрею с семьей. Под Новый год умерла малышка. Ушла тихо, внезапно, не дождалась спасительного переезда. Родители, едва похоронив дочь, получили извещение о переводе, поступившем из Штатов. Андрей с Маринкой уехали вскоре, не оглядываясь и не о чем не жалея. Они не пришли к Гоше, да и до того ли им было? Белый свет им показался черным. Они спешили оторваться от горя и памяти. Поселенец, узнав о вылете, пожелал вслед соседям всяческих удач.
Оставшись один, Корнеев долго ходил из комнаты в комнату. Разговаривая с вещами, которые забыли или бросили впопыхах.
Вон рубашка Андрея висит на вешалке. Совсем чистая, крепкая, даже все пуговки на месте. «И чего не взяли? Ну, да сгодится», — снимает Гоша рубаху. Примерил, оказалась тесновата в плечах, но иногда одеть можно. А там, за столом, на обогревателе — две пары носков. Еще крепкие. А это что? Детская игрушка валяется. Никому не нужной стала. Вон и фотография всей семьи. На ней они еще улыбались и были счастливы, но время все изменило безжалостно.
Гоша перетащил в свою комнату мебель, которая ему понравилась. Взял шкаф и перчатки из комнаты Бондарева и как истинный хозяин забрал к себе всю посуду. Теперь квартира поселенца повеселела. На окне появились занавески, взятые в квартире Андрея, на столе — скатерть. Графин и пепельница, электрочайник и утюг, плитка и куча ведер, тазы и выварка, много мыла и шампуня, зубная паста и щетки, даже кухонные полотенца взял, тоже сгодятся в хозяйстве. Все продукты к себе перенес. Их набралось не мало. Одного сахара — полмешка, столько же муки, сливочное масло и варенье, да картошки мешок. Рыбы — половина бочки, две трехлитровые банки красной икры. В кладовке увидел ящики с консервами. Все к себе перенес, сунул под койку. Матрац и семейные подушки уволок еще раньше. Расставив все по местам, уже поздним вечером сел к столу довольный. «А все ж хорошо, когда соседи уезжают. Что-то после них остается, что другим годится. Вон сколько у меня добра прибавилось! Чтоб самому все это купить, сколько вкалывать нужно! А тут пошел и взял. Не украл, не просил, само в руки пришло. От Игоря мало что осталось, почти все забрал, а вот Андрей с Маринкой много побросали. Помоги им, Господи, хорошо устроиться и в сто раз больше нажить», — пожелал Гоша.
Корнеев лежит на диване Андрея, думает о чем- к) своем и вдруг слышит телефонный звонок. Аппарат он тоже к себе перенес и подключил, хотя сам но знал, пригодится ему или нет. Но к телефону подошел, понимая, что теперь могут звонить только ому.
— Гнида на проводе! — крикнул в трубку и, спохватившись,
— Что ж это ты, голубок, у меня не появляешься? Иль с другой скуковался? Чего рожу воротишь, когда мимо едешь? Ты мне гляди, мартовский кот, сугробы тают. Не приловишь больше невзначай. Сам попадешься! — узнал голос пекарихи.
— Все грозишься, Любка! Да нет у меня никого, кроме тебя. Каждым перышком и шерстинкой клянусь. Одной тебе верен, можешь не сомневаться!
— Чего ж не появляешься?
— Ты ж базарила, что сама нарисуешься! Я и жду. Приморился, как таракан на сахаре, слушаю, когда просемафоришь.
— Не склеился еще на сахаре?
— Покуда живой. Да и как теперь тужить, если стал единственным хозяином в доме. Соседей нет! Давай ко мне востри лыжи! Никто не помешает. Покайфуем! Я пузырь приволок, к чаю варенье имеется, гора харчей. Слышь, Любаня, не тяни резину. Расслабимся, отдохнем.
— Ну, лады! Уговорил! — согласилась баба.
Через час Люба постучала в двери. От нее пахло
свежим хлебом.
— На вот, держи! Из последней выпечки, — отдала Гошке сумку с хлебом и, оглядевшись, умолкла робко.
Она думала, что поселенец живет как все одинокие мужики в грязи и холоде, пользуя вместо подушки пустую тару. Здесь все было в идеальном порядке,
даже придраться не к чему. Сам Гошка побрит, умыт, причесан, в чистой рубашке, в домашних штанах. Носки не рваные, мужик ходит в тапках, помог и ей снять пальто и сапоги.
— Проходи, — пригласил в комнату.
Тут и вовсе рай! Кроме койки, диван имеется, на нем подушки, покрывало. Рядом, возле стены, — трельяж. Между койкой и диваном — круглый стол. Над диваном — полка с книгами, над койкой — медвежья шкура, подарок охотника Николая Притыкина. На полу,! перед койкой — оленья шкура, белая-белая, как снег.
— Да ты хорошо устроился. Порядок как у доброй хозяйки! — похвалила Любка.
— Себя уважаю, — хлопотал на кухне поселенец, готовил закуски на стол. Рыба и грибы, икра и крабы, картошка и селедка, жареная кета, — все поставил на стол мигом. Достал фужеры и рюмки. Даже лимон; не забыл порезать. >
— Да ты — классный хозяин! — восторгалась женщина.
— И не только, — довольно улыбался поселенец, поглаживая плечи и руки бабы. Он торопил ее за стол.
Люба держалась просто. Села рядом с Гошей, прижалась к нему тихо, по-бабьи.
— Тяжко тебе у нас, зайка? — спросила тихо.
— По всякому бывает. В иной день так лучше было б не просыпаться. С утра на мне все отрываются, каждая карга наезжает. А уж эти поселковые, будто псы с цепи срываются, кроют матом меня ни за что, грозят размазать, в проруби утопить.
— А за что?
— Всяк воду раньше требует. «Почему соседу быстрее привез?» Час подождать не могут, брешутся, так, будто последние минуты дышат. Через час привожу воду, все живы и здоровы. А до того кем только не обзывали. Даже ружьем грозили. Случалось, с кулаками бросались на меня, потом прощения просили. Иные к ментам возникали, жаловались на меня,
гуды их! Надоело все. Народ здесь гнусный, друг друга грызут, а сами — сачки и падлы!
— Ох, Гошенька! Каково же мне, бабе, своей оравой управлять? Думаешь, легко? Черта с два! Так устала с ними! Каждого в руках держи, как пса на цепи. Чуть ослабил руки, сопьются или передерутся вдрызг. Всякое было.