Дикая весна
Шрифт:
В стороне, у бывшего здания суда, – две полицейские машины. Черная зияющая дыра там, где раньше находился банкомат «SEB». Но на площади не валяются деньги – видимо, все купюры превратились в пыль, оказавшись в эпицентре взрыва.
Может быть, это была попытка взорвать банкомат, чтобы извлечь деньги?
Нет.
За последние несколько лет в стране не зарегистрировано ни одной попытки взорвать банкомат. Тот, кто хочет украсть деньги, делает это при помощи скимминга [1] – или пытается тайно завладеть чужой картой и пин-кодом.
1
Скимминг –
«И бомба была слишком мощной, – думает Малин. – Может быть, это ограбление, вышедшее из-под контроля?»
Как ни удивительно, камеры видеонаблюдения над банкоматом не пострадали. Окна выбиты, металлические рамы, державшие стекла, местами расплавились.
Перевернутые велосипеды. Рваные шины.
Свен? Зак? Бёрье? Юхан? Вальдемар?
Малин протерла глаза, но так и не увидела никого из коллег; однако она понимала, что они где-то поблизости.
Внутри банка тихо и безлюдно, стайка зевак столпилась на углу возле кафе и художественной галереи «Пассаж». В доме рядом еще один банкомат, принадлежащий торговому банку, – он в целости и сохранности.
Почему? Потому что на них, в отличие от «SEB», нельзя взвалить вину за финансовый кризис? Потому что они вели себя примерно? Малин подумала об Аннике Фалькенгрен, генеральном директоре «SEB», заработавшей двадцать миллионов в тот год, когда разразился кризис. И к тому же та намеревалась повысить себе самой зарплату. О том, как ее стиль руководства толкнул многих людей в пропасть, в то время как она безудержно хапала деньги.
Хорошо наштукатуренный вампир, попивающий шампанское в своем дворце в Юрхольме.
Вполне возможно, что кто-то захотел взорвать ее – и то, что она собой воплощает.
Несколько раз за последние годы Малин буквально тошнило от алчности директоров банка. Наверняка не ее одну. Директоров надо отправлять на улицу просить милостыню – как теперь приходится делать многим другим.
Так что любопытные должны были бы стоять здесь, поближе к банку.
А вдруг это террористический акт? А вдруг раздастся второй взрыв?
Перевернутая коляска.
«Что нужно, чтобы задеть меня за живое?» – думает Малин, видя, как голуби клюют мясо, о происхождении которого ей даже не хочется думать.
Несколько пожарных, которых она не знает в лицо, накрывают желтым полиэтиленовым покрывалом другие куски мяса – куски людей. Нога. Маленькая нога, глаз, кусочек лица – что здесь произошло, черт подери? Два разорванных на куски лица. Нет.
Белая собака лает. Трясет своими пораненными о стекло лапами, так что кровь брызжет на осколки и булыжники площади, и тут Малин замечает тучную фигуру Бёрье Сверда – как он берет пса за поводок, опускается на колени и притягивает его к себе, осторожно гладит, пытаясь успокоить.
Тошнота.
Жажда.
Интересно, «Гамлет» открыт? Как хочется сейчас кружку пива и рюмку текилы, и чтобы эти голуби не клевали… Опять они, проклятые!
В машину «Скорой помощи», стоящую у входа в отель, вносят носилки. Возле
Голуби.
Она снова приближается к ним. «Держи голову в холоде, Малин, не теряй самообладания».
И тут она видит Янне, который, надев желтую форменную куртку поверх выходного костюма, спокойно и методично заботится о двух раненых студентах, на которых до этого момента никто не обращал внимания. Он бинтует их раны, разговаривает с ними; Малин видит, как шевелятся его губы, и, хотя она не слышит слов, чувствует, какой он высокопрофессиональный, уверенный и человечный, как общение с ним помогает людям справиться с шоком. Ей снова хочется пойти в «Гамлет».
Но это не выход.
Голуби.
Они клюют мясо, кожу, волосы – детские волосики. Малин кидается к ним, вскинув руки, словно отпугивая хищников.
Неприлично.
«Кыш!» – кричит она, и голуби улетают в небо, смешиваясь с низко парящими ласточками.
Малин останавливается рядом с тем, что клевали голуби.
Опускается на колени.
Расправляет черную ткань платья.
Чувствует, как все внутри сжимается, однако ей удается сдержать позыв рвоты.
Обгорелая щека. Нежная детская щека, словно оторванная от головы, от скулы невидимой, неудержимой силой.
И глаз, все еще на месте, там, где ему и положено быть – прямо над щекой, словно он все еще может видеть.
Маленький открытый карий глаз, который смотрит на Малин, словно желая что-то сказать ей, о чем-то попросить.
Она отводит взгляд и кричит, обращаясь к пожарным с желтыми покрывалами:
– Вот здесь еще! Здесь еще накройте.
Кого ты видишь, Малин, меня или мою сестру?
Не знаю, не хочу смотреть, видеть останки того, что было мною, моей сестрой и мною.
Нам было по шесть лет, Малин.
Шесть лет.
Разве может жизнь быть такой короткой?
Мы хотим еще.
Может быть, ты можешь продлить нам жизнь, Малин? А папа – где он? Почему он не здесь, он должен быть здесь, и мы хотим, чтобы он был здесь, потому что маму увезли на «Скорой», она почти с нами, правда?
Тут темно и одиноко, а этот белый песик, который танцует на месте, такой жуткий… Убери его, Малин! Убери песика!
Ты уходишь прочь по площади, не в силах смотреть на щеку и глаз. Осколки стекла хрустят под твоими черными выходными туфлями, и ты думаешь, сколько человек погибли. Двое детей? Две девочки? Кто-то еще?
Теперь мы все знаем, Малин, знаем все твои мысли, хотя нам всего по шесть лет. Внезапно мы все знаем и владеем языком, и с этими знаниями приходит понимание, что мы ничего не знаем, – и это пугает нас, так пугает, что ты слышишь наш страх, свистящий в воздухе, как звук собачьего свистка, – он вроде есть, и его вроде бы нету.