Дикие груши
Шрифт:
— Смотри, — говорила мама Мине, — вот так рождается узор. Он наполняется цветом, как лоза соком. И пока растет узор, все светлее и светлее становится у тебя на душе. Если тебе радостно работать, это обязательно передастся узору. И каждый, кто увидит твой ковер, почувствует эту радость. Поняла, дочка?
— Теперь ты не будешь ткать для продажи? — немного напряженно спрашивал отец. Слушая, с какой нежностью жена говорит о коврах, он испытывал странную боль. Наверное, он ревновал жену к ее любимой работе. Хотя и не отдавал
— Только для нас с тобой, — ласково улыбалась мама. — И для Мины. Смотри: одна нитка — ты, другая — Мина, а третья — я. Они сплетаются все вместе и получаемся мы.
Была весна. Мина помнит, как мама первая заметила, что прилетели ласточки. Они вместе долго следили за птицами из раскрытого окна.
Потом мама собралась на базар. Она взяла корзину, поцеловала Мину и ушла. Мина помнит: мама редко ее целовала, хотя и очень любила. Она не успела уйти далеко от дома. Рассказывали, что вначале она шла быстро, потом замедлила шаги, остановилась, взглянула на солнце. Оно почему-то не ослепило ее.
Маму принесли домой и положили на диван. Мина не могла ее узнать. Ей казалось, это лежала какая-то чужая женщина. У нее были неподвижные открытые глаза. Мина боялась близко подойти к ней. Соседка закрыла мамины глаза и сказала:
— Умирает человек с открытыми глазами, значит, он в кого-то влюблен.
Конечно, мама была влюблена: Она любила Мину, папу, весну, родной аул…
Мина долго ждала, когда мама вернется. Она была уверена — мама приедет. Ведь она не закончила свой ковер.
Этот ковер никто никогда не трогал — ни папа, ни Мина, ни гости. Через несколько лет Мине захотелось доткать ковер, закончить мамину работу, но оказалось, что ковер и станок куда-то исчезли.
В доме появилась новая женщина. Она была очень доброй и ласковой, и Мина постепенно к ней привыкла. Но по маме она скучала всегда. А отец все реже вспоминал о маме. Неужели он привык к тому, что мамы нет? Неприятно думать об этом…
Отец был управляющим большим трестом. Он часто уезжал в командировки, и Мина подолгу жила с мачехой. Через несколько лет у Мины появились сестры. Одна, потом другая.
Отец беспокоился, что с появлением новых детей мачеха переменится к Мине, станет меньше ее любить. Но это не произошло. Ее доброты хватало на всех. А когда сестры выросли, мачеха не раз им повторяла:
— Мина — старшая. И вы должны ее слушаться.
— Но ведь и ты старше Мины, — возражал кто-нибудь из девочек. — Почему же она тебя не слушается?
— Это неправда! — сердилась женщина. — Мина ни разу меня не ослушалась.
Мина никогда ни о чем не просила своих сестер. Они без всяких просьб исправно выполняли все домашние дела — подметали пол, мыли посуду, ходили в магазин, стирали. Но все-таки самые красивые платья мачеха покупала по-прежнему Мине. И сестры иногда сердились за это и на мать и на Мину. Нельзя
А Мина словно и не замечала своих привилегий. Ей казалось — это не имеет никакого значения. Она вообще ко многому была равнодушна.
Как-то Хамис Хадисовна встретила Минину мачеху на улице.
— С моей девочкой, думаю, все в порядке, — заговорила женщина, — она ведь и из дома-то редко выходит. Все над книжками сидит. Читает, читает, читает.
— Спасибо вам. Вы ей заменили мать. Создали все условия для учебы. Может, даже немного слишком ее опекаете. Не избалованной ли она вырастет?
Женщина смутилась. Наклонившись, она подняла с тротуара кусок булки, покачала головой и наколола его на ветку акации.
— Пусть хоть птицы поклюют. И как это могут люди хлеб выбросить! Сколько в нем труда и пота! Забыли, видно, как голодали…
— А как вы думаете, ваша Мина Подняла бы хлеб с земли? — спросила Хамис Хадисовна.
— Конечно, конечно, дорогая. Она хорошая девочка. Я ее всему учу.
— А я боюсь, что Мина пока довольно равнодушный человек. Мало думает о других.
— Но ведь она еще совсем девочка!
— Не такая уж и девочка. Семнадцатый год… А пуговицу сестренке она пришьет, если понадобится?
— Пришьет… почему же нет. Она умеет.
— Уметь-то умеет, а вот сочтет ли нужным? Я ведь знаю, что всю работу по дому вы поручаете младшим. А Мина принимает это как должное.
— Но… что мне делать… Мина может обидеться… Она все-таки сирота. Ей может показаться, что девочек я люблю больше. Ее бы это очень обидело. А девочки меня со временем поймут.
— И Мина должна бы вас понять. И стала бы еще больше вас уважать.
— Как бы я этого хотела! — призналась женщина со вздохом. — Трудно мне. Боюсь обидеть ее. Надо было с самого начала вести себя с ней построже. Но она такая впечатлительная, такая замкнутая. Я старалась, как могла, смягчить ее сердце. Отогреть ее.
Мина, конечно, ничего не узнала об этом разговоре. Но заметила, что в последнее время мачеха стала как-то особенно тепло говорить об их учительнице литературы. А Хамис Хадисовна — чаще других приглашать Мину к себе домой. Иногда они вместе что-нибудь стряпали или шили. И не раз учительница хвалила ее:
— У тебя, девочка, легкие руки — все получается…
На следующий день после бала Сарат Магомедовна позвала Мину после уроков в учительскую.
— Значит, Сабур и Али пришли вчера на вечер пьяными? — спросила она.
Мина ничего не ответила.
— Почему ты молчишь? Ведь это ты сказала, что они вчера были пьяные? Верно?
— Ничего я не говорила…
— Как не говорила? Именно ты и заметила, что они пьяные.
— Ничего я не заметила!
— Погоди, Мина. Вчера ты сама об этом сказала, а сегодня…