Дикие лошади

Фрэнсис Дик

Говард не стал спорить.

– Я хочу, Говард, чтобы в воскресенье вы представили рациональное объяснение смерти жены тренера.

– Но уже вечер четверга! – в ужасе воскликнул он.

– У вас в буквальном смысле были годы, чтобы разработать свою версию.

– Но нет фактов!

– Тогда стройте догадки.

– Я не могу, – агрессивно запротестовал он. – Я пытался.

– Тогда это сделаю я, – заключил я. – Я буду работать с вами над теми сценами, которые необходимы. Мы будем использовать ваш сценарий в основном так, как он написан, но ваша расплывчатая концовка неприемлема.

– Но так и было. У

этой истории нет развязки.

– В фильме она должна быть.

– Разве вам безразлична истина?

– Возможно, если мы посмотрим достаточно внимательно, – сказал я, лишь наполовину подразумевая это, – мы сможем сами добраться до фактов, выяснить, что же случилось на самом деле?

– Вы не сможете, – уныло сказал Говард. – Никто ничего не знает.

– Никто ничего не говорит. Это разные вещи. – Я помолчал. – Что Джексон Уэллс рассказал вам, когда вы навестили его?

О'Хара спрашивал об этом же Говарда, и Говард, к вящему удивлению О'Хары, ответил, что не встречался с Джексоном Уэллсом вообще, не счел это нужным. Говард не хотел рисковать, получая от Джексона Уэллса нежелательные и неподходящие разоблачения, которые могли опровергнуть лирическую сказку о призрачных любовниках и о полумистической смерти.

Монкрифф, ввалившись в бар, без колебаний направился к нам, избавив Говарда от необходимости отвечать.

Говард и Монкрифф не любили друг друга, впрочем, не особо проявляя это в открытую. Монкрифф, не читавший никаких романов, считал писателя занудой и бесполезной псевдоинтеллектуальной помехой в нашей команде. Говард даже не пытался скрыть выражение презрения к неопрятному внешнему виду Монкриффа, к его нечесаной бороде, бывшей чем-то средним между художественным самовыражением и ленивыми попытками бриться.

Никто из них не имел ни малейшего понятия о функциях другого. Монкрифф, без конца занятый творением световых эффектов, должен был уделять внимание одновременно актерам, камерам и указаниям режиссера, но его огромная работа была вне поля зрения Говарда. Каждый из них, будучи успешно принят в качестве индивидуальной личности, верил, что именно ему должны быть предназначены лавры по окончании фильма.

Поскольку примерно то же самое думали Нэш Рурк, и О'Хара, и я сам, и редактор фильма, внесший в нашу работу несколько своих замечаний, вряд ли было возможно полностью удовлетворить тщеславие каждого даже при одобрении публики. Говард, хотя он, казалось, не желал понимать этого, по крайней мере сохранял хоть какой-то контроль над собственным произведением, в отличие от большинства авторов.

– Что там с этими призрачными любовниками? – грубо спросил Монкрифф.

Говард на всякий случай стал защищаться:

– Жена тренера вообразила их себе. Вам не следует беспокоиться об этом.

– О, ему есть о чем беспокоиться, – спокойно поправил я. – Она, быть может, и вообразила себе этих жокеев, но мы, смотрящие извне, должны увидеть их в ее спальне.

К удовольствию Монкриффа, вид у Говарда был ошеломленный.

– Одного за один раз, – объяснил я. – Она видит одного в своей спальне. В другой раз она видит другого. Потом – третьего. У нас есть три высоких, необычайно красивых незнакомца, являющихся в необычном обличье, трое призрачных любовников. Они не будут выглядеть как реальные жокеи. Они не будут говорить и – не волнуйтесь, Говард – не лягут с ней в постель. Жена смотрит в окно своей спальни и видит, как ее муж выводит лошадей на утреннюю тренировку, потом она поворачивается и вызывает в воображении приснившегося ей любовника-жокея. Монкрифф подаст свет на жокея так, что будет сразу ясно – он воображаемый. В другой день жена помашет из окна мужу, а затем повернется и представит другого любовника. Монкрифф кивнул:

– Легко.

– Она танцует с третьим любовником. Медленно, чувственно. Она плывет по волнам наслаждения.

Монкрифф снова радостно кивнул.

– Так что все по-вашему, Говард, – сказал я. – Любовники таковы, какими вы их описали. Никакого секса.

– И совершенно не так, как в жизни, – засмеялся Монкрифф. – Любой жокей, достойный своего седла, сдернул бы с нее ночную рубашку, прежде чем ее муж выехал бы со двора.

– Она умерла, – напомнил я. – И это не сон, не греза.

Они оба молча уставились на меня.

Я думал, почему же она погибла? Чем дальше мы продвигались с фильмом, тем больше я хотел это знать, хотя именно последствия ее смерти, обвинения против ее мужа и его оправдания были в фокусе книги Говарда и в особенности нашей киноверсии.

Я мысленно пожал плечами. У меня не было времени на работу частного детектива, на попытки раскопать погребенную двадцать шесть лет назад тайну. Я мог только подзадорить Говарда на изобретение нормальной причины и подарить Нэшу огромное удовлетворение последней сценой, где он открывает истину – говардовскую версию истины, – чтобы завершить фильм едва ли не циничным торжеством.

– Что заставило вас написать книгу? – спросил я Говарда.

– Вы же знаете. Статья в газете.

– Она у вас сохранилась?

Он выглядел удивленным и, как обычно, недовольным.

– Да, я полагаю, сохранилась, – неохотно ответил он, – но не здесь.

– В какой газете она была опубликована?

– Не понимаю, какое это имеет значение? Последовала пауза. Кажется, Говард и сам осознал, что допустил ненужную грубость.

– «Дейли Кейбл», – произнес он. – Это был некролог члена Жокейского клуба, которого я в своей книге назвал Сиббером.

Я кивнул. Это-то я знал.

– Как была настоящая фамилия Сиббера?

– Висборо. – Он выговорил это по буквам.

– А кто написал некролог? – спросил я.

– Понятия не имею, – отозвался Говард по-прежнему неохотно, но на этот раз с удивлением, которое заставляло поверить его словам.

– Вы не выяснили это до конца? – не отставал я.

– Конечно, нет. – Говард решил оказать снисхождение. – Вы не знаете, как создаются авторские творения. В незавершенности некролога была некая притягательность. Я позаимствовал идею из некролога, и в моей голове созрел сюжет книги.

– Значит, – сделал вывод Монкрифф, – вы никогда и не пытались узнать, что случилось на самом деле?

– Конечно, нет. Но я не изменил мнение, высказанное в некрологе, не поступил так, как поступили со мной О'Хара и Томас, изменив написанное мною ради фильма. – Он запылал праведным гневом. – Мои читатели возненавидят этот фильм.

– Не возненавидят, – возразил я, – и сотни тысяч новых читателей бросятся покупать ваши переиздания.

Как бы ни был он придирчив, ему эта идея пришлась по душе. Он с самодовольной улыбкой приосанился. Отвращение Монкриффа к нему зримо возросло.