Дикие пчелы
Шрифт:
– Звал, звал, Коршун. Пошли, остатный денек погуляем на воле.
Пошел Устин на берег речки, а следом, как на поводу, шел Коршун. Конь тоже как-то враз поник, погрустнел, наверное, грусть и боль Устина передались и ему. Устин вышел на берег речки, сел на кочку, задумался. Было о чем… Не спеша перебрал свою недолгую жизнь, где не столь уж много было светлых пятен. Разве что Груня и Саломка. Сам не мог понять, кого он любил, кого не любил. Саломку было жалко, плачет, тянется к нему, просит побыть вместе с ней последние часы. Ведь она не виновата, что так рассудила судьба…
Коршун теребил Устина за плечо, всхрапывал, звал куда-то. Подошли побратимы. Журавушка не прошел комиссию. Фельдшер глянул на него и тут же сказал:
– Этого оставьте себе на развод, ладные мачты нарастут. Эко ты худ да хил.
Журавушка вспыхнул от обиды, хотел он ответить этому очкарику, но сдержался.
– Садитесь. Коршун, иди поплещись в воде. Ну иди, иди в речку, хватит теребить меня.
– Завтра на войну. М-да. Тоже надо, а то ведь не знаем мира, живем как в колодце, точим ножи на стариков. Охо-хо. За нас останется Журавушка.
– Не нудись, Журавушка. Кому-то надо воевать. А ты присмотри тут за Арсе. Не сгинул бы. Федора Силова тоже могут забрать, так пригрей Арсе, охотничайте вместе. Одному тоже несподручно жить отшельником в зимовье.
– Да уж не оставлю. Но Красильников и Селедкин остаются.
– Они нужны отцу моему. Предатели во все времена гожи для властителей. Макар Сонин говорил мне, что на тайном вечере подсчитывали, сколько набралось «войска христова». Вышло пшик. Сказал, что будут ждать, подбирать верных людей.
– Пусть потешатся. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало, – усмехнулся Устин.
Коршун купался на плесе, плавал, бил копытами по воде, резвился. Устин разделся и поплыл его мыть.
Арсе пришел в зимовье. Мирно курился дымок от костра, друзья сидели на чурках, о чем-то горячо спорили. Увидели Арсе, бросились навстречу. Все, кроме Шевченка, знали этого мудрого человека, рожденного тайгой. Спросы и расспросы. Арсе сел на чурку, закурил трубку, спокойно сказал:
– Цари начали войну, люди уходят умирать.
– Что, что? – встрепенулся Шишканов.
– Война, – не вытаскивая трубку то рта, ответил Арсе.
– Собирайся, братцы! Война.
– Куда пойдем?
– Воевать пойдем. В Москву поедем, учиться воевать будем. Паспорта у нас в порядке, обратимся к любому воинскому начальнику и будем призваны в армию. Революцию будем делать мы, солдаты. Собирайсь! Арсе, ты ведешь нас до чугунки, там мы двинем во Владивосток. Теперь уже жандармам не до нас.
Шум, крики, плач. Уходят на войну раскольники. В мире все сдвинулось, мир стал иным. Уходят… Впереди годы войны, скитаний. Куда-то поведет их судьба?
Алексей Сонин подошел к Коршуну, поцеловал его в губы, сказал:
– Служи Устину верой и правдой, не дай погибнуть этакому молодцу. Прощай, дружище! Да и ты будь молодцом, руби налево и направо. Буду богу молиться. Коли пошлет ворог в тебя пулю, пусть отскочит, а ежли в рот, то проглотишь, – смахнул слезу Алексей Степанович.
Обнялись, троекратно поцеловались. Отец же сурово сказал:
– Я тебе все сказал, ежли жив будешь, то подумай. Нет, буду молить бога за отпущение грехов твоих.
На мать не посмотрел – она, суровая, стояла в стороне. Обнял Саломку, что пташкой вилась около него, поднял к себе в седло, трижды поцеловал, опустил на землю.
– Ничего, Саломка, не тоскуй, не отлита еще для меня горячая пуля, не откована острая сабля. Журавушка, подай винчестер, хочу проститься с тайгой.
Блеснуло серебро на солнце. Устин поднял на дыбы красавца Коршуна, гикнул. Заиграла на солнце глянцевая с серым отливом шерсть коня. Коршун птицей полетел по улице. Устин встал во весь рост на седло.
– Диу! Диу! Диу! – Трижды прогремела винтовка, три крынки слетели с забора.
Упал в седло, свалился набок, одной рукой держась за луку седла, и еще дал три выстрела – еще три крынки разлетелись вдребезги. Последний выстрел прогремел по летящей высоко вороне, та сложила крылья и упала на землю.
– Вот варнак, а ить дай-то бог с таким схлестнуться, – заулыбались мужики.
– Такой не пропадет.
Осадил Устин Коршуна перед Саломкой. Она взялась за стремя, тихо сказала.
– Даже мертвого буду ждать. До свиданья, прощай не говорю!
Затарахтели телеги, взвился плач. Устин пустил Коршуна и скоро скрылся за пылью.
Федора Силова, вместо того чтобы призвать в армию, как только он появился дома, сразу же арестовали по подозрению в укрывательстве каторжан. Ванин не смог его отстоять. В карцере уже сидел Гурин, его тоже арестовал Храмов по подозрению. Прямых улик не было, но кто-то из Мякининых видел Силова и Турина с каторжниками.
Храмов кричал на Силова:
– Да пойми ты, это не просто каторжане, а это большевики! Будь то уголовники, плевать бы на них. Большевики – враги царя и отечества.
– Царю, может быть, они и враги, но отечеству вряд ли. А потом я не видел их.
– Гурин показывает, что ты их скрывал.
– Это уже бабский разговор, ваше благородие. Гурин таежник, ни за что он не скажет того, что не видел. А если бы и видел, то промолчал. Здесь тайга, пулю в спину запросто можно получить. Оттого наши люди так молчаливы. Вам тожить над этим надо подумать.