Дикие пчелы
Шрифт:
– Но ты же видел этих большевиков, ты всегда в тайге?
– Може, и видел, но ведь у них не написано на лбу, что они большевики. Люди с винтовками – может, охотники, а может, промышленники.
– Знаешь, Силов, твой отец большой здесь человек, но я не посмотрю на это, а буду пытать тебя, клещами вырывать правду.
– Пытайте, ваше дело служебное, – спокойно говорил Силов.
На счастье Федора, в Широкую падь приехал генерал Крупенской, чтобы перед уходом на фронт дать наказы Ванину да и глянуть своим оком, как идут дела.
Узнал, что Федор Андреевич взят под арест, бросился в Ольгу. Влетел в приемную пристава, закричал:
– Дурак, это работник самой царицы Марии Федоровны! Он ищет для нее руды, а ты посмел его арестовать.
– Ваше превосходительство, но ведь он связан с большевиками. Он…
– Молчать! Какие еще тут большевики? Это до конца наш человек. Выпустить, или я сейчас же свяжусь с губернатором, и будешь перед ним объясняться.
– Все уладим, ваше превосходительство. Сей минут Силов будет освобожден.
– Отпускай, да поживее, мне с ним поговорить надо.
Крупенской обнял Федора, вышли на крыльцо.
– Вот что, Федор Андреевич, тебя отбирают у нас, будешь работать с Анертом. Очень прошу, вы будете искать флюорит, из него вырабатывают удушливый газ, ищи те минералы, но присматривай и за другими рудами. Но об этом Анерту ни слова. Он работник Бринера, может перехватить у нас месторождение. Понял ли?
– Да, понял, ваше превосходительство.
– Все – на карту и Борису Игнатьевичу передавай. Поехали домой. С большевиками связался? Так ли это?
– Пустое, Храмов подумал, а другие подхватили. Там сидит еще Гурин из Божьего Поля, он тоже много помогает, так замолвите за него словечко. Храмов с дури может и в тюрьму отправить.
– Освободит. Трусливый парень. Обожди меня, вызволю и Гурина.
В Широкой пади переполох. Шли на войну все сыны Андрея Андреевича: Николай, Анкидин, Трофим.
– Как же без них-то буду? – разводил руками перед генералом Силов.
– Так вот и будешь. Война. Нет, нет, не смогу я их спасти от мобилизации. Придется сократить часть работ, – спокойно говорил генерал. – Наклепаем немцам, тогда снова начнем разворачивать дело. А пока… Могу одно обещать, твои сыны – мастеровые, пойдут в запасные и будут работать на заводах. Ну мне пора, генералы должны воевать. Прощайте! Борис Игнатьевич, займись составлением карт, потом все пригодится. Тронули!
В Божьем Поле, как и везде по всей России, – стон и плач. Тянутся телеги на сборные пункты, стонут бабы, до боли в скулах сжимают зубы мужики. Беда тронула всех, никого не обошла.
Уходили парни и мужики на комиссию в Ольгу. А там усатый фельдшер давил на животы, хлопал по крутым плечам, кричал:
– И этот годен служить царю и отечеству!
Подошла очередь Федора Козина. Фельдшер долго смотрел на него, хмыкал, колотил маленькими кулаками по груди, по спине, которая была похожа на дно широкой лодки. Этакая спокойная и уютная спина. Давил пальцами упругие мышцы, сердито топорщил усы. Затем восторженно заметил:
– От ить дал бог красотищу и силищу! А все может стать в одночасье комом мяса. Понимаешь ли ты, парнище, комом мяса? Ничем, стало быть!
Отошел от Козина на несколько шагов, будто хотел полюбоваться богатырем.
– Пиши в артиллерию! Годен, черт бы его подрал! Вон с глаз моих! И какая тебя матушка родила, какая земля вскормила?
– Обыкновенная баба, ваше благородие, – усмехнулся Козин.
– Брысь! Шибанул своим потом, ажио слезу прошибло. Вон, говорю!
Здесь же толпились братья Силовы, Астафуровы, пермяки и вятичи, молдаване и украинцы. Все пойдут воевать за веру, царя и отечество.
Душно на земле, жарко в небе, там висит красное солнце и жарит землю. А на ней стон и плач надрывный. Над тайгой тревога. Это понял и Черный Дьявол, он же Шарик, Буран. Она, та тревога, вошла в него. Собачье чутье не обманывало: шла беда. А на беду – собаки воют. Выл и Черный Дьявол. Выл тягуче, надрывно – понял, что пришла пора прощаться с Федькой. Тенью ходил за обретенным другом, вялый и нахохленный. Выл, если сельчане пели тягучие песни, тоже похожие на его стон и вой, выл, потому что в песнях плач людской. Люди пели под перебор трехрядки: «Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья…»
Несли в лавку купца последние шкурки, панты, чтобы залить горе спиртом. Но не было радости от спиртного, наоборот, еще круче наваливалась тоска. Пили много, пили до тех пор, пока не сваливались под забором и не засыпали тяжким сном.
Пил и Козин, но не пьянел. Он бродил по улице с Черным Дьяволом, сильно сутулился, будто нес тяжелую ношу. Останавливался на берегу Голубой речки и тоже пел: «Вот мчится тройка почтовая по Волге-матушке зимой…» Пел широко, просторно, песня плескалась над рекой, над тайгой.
К нему присоединялся Черный Дьявол. Сплетались вой и песня. Думал Федор: «И все же я подлец. Вона Устин черен стал от горя, а я забыл Груню, забыл маету на ржавом пароходе. А ведь и волны, и берег – это наше с Груней. Забыл, знать, не любил. И все же Груня – мое прошлое, мое непозабытое».
Черный Дьявол ловил каждое движение друга, каждый вздох, метался, отбегал в сторону и снова выл.
– Господи, да заткни ты ему глотку-то, всю душу выворачивает, – ворчали мужики.
– Пусть воет. Родной дом будет памятнее. Пусть воет, это он наши души оплакивает. Умрем, и никто не поплачет над могилой, ежели она будет. Вой, Черный Дьявол! Вой! Рви души!
– Посадил бы ты его на цепь, – посоветовал Гурин. – Вернешься – снова будете вместе. Сохраним. А если не судьба… то нам когда-никогда поможет, породу новую разведем.
– Шарика на цепь? Да ты что, Василий Иванович! А я думал о тебе лучше… Шарик волен сам друга выбирать, свою судьбу. Кто им будет? Этого я не скажу. Может быть, ты, а может быть, еще кто-то. Вольному – воля, ходячему – путь…
Разгульная неделя кончилась. В Веселый Яр пришел пароход «Казак Хабаров». Чуть свет затарахтели по тракту телеги, покатились к морю. Стон, как вздох тайги, прокатился над деревней. Замер. Замер, чтобы через минуту разразиться плачем, криком, воем… Буря в душах людских…