Дикие пчелы
Шрифт:
4
Не захотел Терентий Маков селиться в деревне Суворово. Заложил хуторок свой прямо на отведенной земле: все рядом – быстрее дело пойдет. Такой же несговорчивый, как и Козин. Хотя суворовские мужики отговаривали: мол, зверье, бандиты – не отрывайся от людей. Но Маков стал на своем. Он наспех отрыл землянку в боку сопки, поставил навес для коней, все это обнес шатким забором и начал готовить землю под будущие пашни. Старательно корчевал с Груней кусты, деревья. Раскорчевали десятину. Опарился с суворовским мужиком и вспахал целину. Пустил коней пастись, а сам долго стоял на своей земле, на той земле, которая всю жизнь жила только в мечтах. Теперь хоть ешь, хоть на хлеб мажь. Своя земля. Домой пришел усталый, но радостный. Пусть жизнь прожита, пусть. Случись смерть – не столь страшно. Похоронят на своей земле.
– Ну, дочка, теперь живем. Заложил я первую в жизни отметину. Свой след на земле оставил. Год, два – и станем богачами. Выдам я тебя за богатого и самого красивого парня.
– А Федька? Ты же дал слово его отцу.
– Федька! А что нам Федька, они сами поднимают землю мотыгами. Пала их кобыла. Они нам не пара. Мы на два коня богаче. Сегодня два – завтра будет десять. Поняла?
– Тогда надо им помочь. Мы ить отпахались, вот отборонимся, и можно дать им коней…
– Дурочка моя маленькая, кто же дает своих коней в чужие руки? Загонят аль опоят. Мать ить тоже такая была, могла снять с себя рваный полушалок и отдать нищенке: видишь ли, той холодно. Потому мы и прожили век в батраках да в крепости.
Груня пекла блины и молчала. Терентий, уплетая блины, мечтал:
– Мы в большие богачи не будем рваться, но и в сторонке не останемся. Мне и Пелагее не пришлось пожить, так хоть тебе пожить в радости. Земля – пух. Урожай должен быть добрый. Будешь у меня ходить в шелках и сатинах. Здесь только не ленись. Деньга сама в руки просится.
– Но ить… Как же Федька?
– Э, Федька! Тут ко мне уже подкатывался один гусь – посильней и покраше будет Федьки. Да и золото в его карманах бренчит. А что у твоего Федьки? Вша на аркане. Обойдется…
А утром проснулся Терентий от нехорошего предчувствия. Выскочил из землянки и бросился в загон для коней. Пусто! Увидел поваленную изгородь. Рядом со следами своих коней нашел следы чужого коня. Значит, украли. Бегом, задыхаясь, бросился в Суворово.
– Мужики, спасите, коней у меня увели! Помогите!
Собрались мужики, начали чесать свои затылки.
– Это чем же мы тебе помочь можем? Догнать вора? Нет, Терентий, ослобони, здесь тайга, и получить пулю за спаси Христос запросто. Тот, кто угнал коней, не без ружья. У нас дети, оставлять их сиротами и себя губить не след.
– А как мне быть? Что мне делать? Ить я пропал!
– Не знаем, что тебе и посоветовать. Сам видишь, каждый живет своей нуждой. Сходи-ка в Ольгу и обскажи все в переселенческом управлении, могет быть, те что подскажут, помогут.
Вернулся старик домой. Шел и дороги не видел, слезы застилали глаза. Дома с ревом встретила его Груня. Воры выгребли всю муку из кладовушки, облили керосином картошку, увезли мешок ячневой крупы.
И враз заломило спину. Заметались красные круги перед глазами, Терентий со стоном упал на нары и забился в тяжком плаче. Прошел холод по телу, потом жар. Терентий потерял сознание. К обеду очнулся. Хотел пошевелить ногами, но они ему не повиновались. Ноги отнялись. Старик снова впал в забытье. Бредил, звал Пелагею, жалел Груню, ласкал своих коней.
Груня заметалась между больным отцом и огородом. Сеяла репу, брюкву. Отобрала немного необлитой керосином картошки и посадила грядку. Семена, приготовленные на посев, тоже украли. Варила из муки, что осталась в закопушке, мучную болтушку и кормила больного отца. Но вот есть стало нечего. От керосиновой картошки рвало. Груня пошла в Суворово. Христом-богом просила помочь беде. Вернулась ни с чем. У каждого в доме голодно. С вечера пошел дождь. Первый весенний дождь. Груня часто просыпалась, слушала, как шумит тайга, стучит по коряной крыше дождь. Несколько раз ей казалось, что кто-то скребется о дверь. Вздула лучинку, накинула на плечи отцовский зипун, осторожно открыла дверь. В землянку прошмыгнула большая серая сука. Задела мокрой шерстью голые ноги девушки. Уползла под нары. Скоро оттуда раздался щенячий писк.
Проснулся Терентий. Ему стало немного легче, он сердито заговорил:
– Зачем пустила суку в дом. Беды накличешь. Гони на улицу.
И все, что накипело у Груни за эти дни на сердце, вырвалось в злом ее крике:
– Федька не пара. Мама умерла. Не жилось на месте. Сами скоро с голоду помрем. «Одену в шелка!» Все от нас отвернулись! За дело тебя бог наказал! Не выгоню! Пусть живет! Все живая душа. Будь она с нами раньше, воры бы не украли все. Я передала в Божье Поле о нашей беде, а Федька не идет. И не придет, потому как ты всем трындил, что, мол, Федька нам уже не пара. Маму убил, теперь и меня убиваешь! Руки на себя наложу.
Поскуливали щенята под нарами, порывисто хлестал дождем ветер по стенам землянки. Вдали выл волк. От него убежала Найда, а он звал ее назад. Но та пришла к людям и не отзывалась на зов. Вот он потоптался на взлобке, отряхнул с шерсти дождевые капли и затрусил в сопку, подальше от людей, от изменницы-подруги.
– Угомонись, чего разошлась? Оклемаюсь, и все будет хорошо. Не хочешь выгонять суку, ну и пусть себе живет. Самим только жрать нечего. Налей-ка мне горячей воды: живот от голодухи свело.
– Нет здесь добрых людей! Все злюки, все жадюги! Просила христа-ради – не дали. Разве это по-людски? Я сама нищим отдавала последний кусок. А эти… Звери! Звери! – Груня заплакала навзрыд.
– Не плачь, душу не нуди, видит бог – оклемаемся.
– Найда, Найдушка, ну хоть ты скажи, как нам жить, как нам быть.
Но Найда молчала. У нее своих забот хватало. Пятерых щенков принесла. Вот оближет их всех, обсушит, а потом надо думать и об еде.
Об этом же думала Груня. Утром она надела свое рваное пальтишко, повязалась дырявым платком, взяла в руки палку и пошла просить милостыню в соседнюю деревню Сяхово. Зашла в первую избу, робко проговорила: