Дикие персы
Шрифт:
— То есть Нитам втридорога впарил тебе камуфляж?
Нахальное замечание вызвало у кроткого, но немного пьяного конца приступ безудержного гнева.
— Я вот сейчас охрану вызову, скажу, что ты меня грабишь, и следующие две недели ты проведёшь у стоматолога, — пообещал Птиций, доливая по бокалам коньяк.
— А ты — в морге, — не остался в долгу эрлиец.
— Чего мне там так долго делать? — не понял конец.
— Потому, что пока я буду занят со стоматологом, никто не сможет тебя опознать.
— Не такой уж ты мне близкий друг.
— Но только я буду точно знать, что эти части тела некогда были тобой. — Брат Ляпсус поднял бокал. — Твоё здоровье.
— И твоё. — Птиций хлебнул коньяка и вздохнул: — Говорила мне мама: никогда не связывайся с хирургами.
— Ты не в моём вкусе.
— От тебя пахнет больницей.
— А от тебя не пойми чем.
— Этот незнакомый тебе аромат оставили на мне женщины. Именно ими должен пахнуть настоящий мужчина.
— Сколько их было? — деловито осведомился эрлиец.
— Четыре.
— Маловато.
— Мне, знаешь ли, сегодня надо было ещё и клубом управлять. — Конец сделал глоток коньяка, поразмыслил, пытаясь припомнить хоть какие-то подробности сумбурного диалога, после чего с деланой небрежностью попросил: — Только ты не говори никому про малахитовый пиджак, ладно? А то сюрприза не выйдет.
— Будешь ходить как статуэтка самому себе.
— Вот ты и понял замысел! — Птиций причмокнул полными губами. — Изредка я стану замирать, и в этот момент женщинам будет разрешено меня ощупывать и гладить.
— Не знал, что женщинам нравится неподвижность.
— Им нравится каменная твёрдость.
— Уел.
— Учись.
— А я нафену парафный кожаный китель с орфенами, красную позолоченную фуражку и штаны с лампасами, — утробно прогудело откуда-то снизу.
— Пф-фыр! — Перепуганный Птиций выплюнул едва пошедший коньяк и сдавленно пискнул: — Привидение!
И попытался сорвать с пояса спасительную «Дырку жизни». Но промахнулся и едва усидел на стуле.
— Спокойно! — В отличие от конца, брат Ляпсус умел сохранять врачебное хладнокровие даже в самых сложных ситуациях. — Привидения не пахнут.
— Что?
— Я не воняю, — обиженно пробубнил выползающий из-под соседнего столика Кувалда. — Это — ик! — семейная реликвия.
— Что?
— Особенность.
— Ты ещё скажи — гордость.
— И её тоже, — не стал спорить великий фюрер. — Ик!
Он с достоинством вытер о скатерть испачканное картофельным пюре лицо, без спроса уселся за стол, мутно оглядел слегка опешивших приятелей, понял, что наливать ему никто не собирается, самолично наполнил ближайший бокал коньяком и осведомился:
— Ваше зфоровье?
Самым правильным было бы позвать уже упомянутую охрану да выставить некстати проснувшегося дикаря восвояси, однако шесть (или семь?) бутылок коньяка сделали своё дело, и алкогольное благодушие трансформировалось в жест широкого гостеприимства:
— Оставайся, — махнул рукой конец. — Будем считать, что ты наш пьяный бред.
— Галлюцинация, — высказал медицинское предположение брат Ляпсус.
— Бред.
— Разве мы его наговорили? Нет, мы его увидели, а значит, он галлюцинация.
— Ты можешь ампутировать себе занудство?
— Рука не поднимается.
— Только я чего-то икаю, — предупредил одноглазый. — Наверное, поф столом профуло.
— Ты чего там прятался, кстати? — поинтересовался эрлиец. — Крефиторы замучили?
— Я сам кого хочешь замучаю, — с пьяной уверенностью отозвался Кувалда. — Тем более — ик! — за феньги. — Он постепенно осваивался и в совсем недалёком будущем должен был стать по-дикарски развязным, но пока держал себя в руках. — А поф стол я от офиночества упал: верных воинов ряфом не оказалось, вот никто и не поффержал.
— А чего один бухал?
— Нафо было пофумать.
— О позолоченной фуражке?
— И о ней тоже, — честно признался одноглазый. Хлебнул ещё коньяка и вдруг пустил слезу. — Кожаный китель отстроченный — ик! — орфена с брюликами, «казаки» с золотыми пряжками, поф фуражкой — шёлковая банфана… Мля, я буфу красив, как сумка с феньгами, но что фарить, мля? Ик! Что фарить? — Полный бокал коньяка отправился в недолгий путь к великофюрерскому желудку. — От меня все ахнут! А пофарка нет.
— Рыдать нельзя, — строго произнёс Птиций.
— Я не рыфаю.
— На себя посмотри.
— Что я себя — ик! — не знаю, что ли?
— Всю скатерть промочил.
Ляпсус хмыкнул, благодаря этому Кувалда сообразил, что управляющий сказал что-то обидное и, шумно подобрав сопли, пообещал:
— Я сейчас в тебя из пистолета выстрелю — ик! — и скажу потом, что ты с фырой в пузе сразу рофился.
— Тебе никто не поверит, — махнул рукой конец.
— Почему?
— Потому, что с дыркой в пузе я должен был тогда умереть ещё раньше.
— А я скажу, что тебя некромант злобный пофнял и зомбем фержал.
— Хватит бредить.
— А ты прекращай тогфа всем тут рассказывать — ик! — что я рыфаю тут.
— Здесь нет никого. — Конец зевнул. — Некому рассказывать.
— А этот? — Кувалда кивнул на эрлийца.
— Этот тебе не этот, — пробурчал брат Ляпсус, пытаясь распилить на закуску обнаруженное под стулом яблоко. — «Этот», между прочим, ведущий хирург Московской обители, и тебя, придурка, раза три уже штопал, между прочим, а в следующий раз могу плюнуть…