Дикие рассказы
Шрифт:
— Мне эти дрозды пригодятся, — говорит, — покупателей приманивать.
И ушел.
Разом отнял у нас и радость и веселье. Приуныли мы все, точно филлоксерой поеденные. Лоточники и те перестали покупателей скликать. Мертво стало, как во время чумы. Посреди города тишина и безмолвие, точно в глухом лесу. Но когда в лесу тишина — это хорошо, а вот когда такое на торговой площади, то вряд ли есть что хуже на свете! Одно время сговаривались мясники отправить к Василу депутацию — просить, чтоб отдал дроздов, но пока думали-решали, кому идти, слух разнесся, что дрозд у Басила смолк. Онемел… Пошли мы, чтобы своими глазами в том удостовериться. Али пошел, Бабак, Копю Прыщ, Сла-стуха. Смотрим, а
— Дроздиха-то где, Васил?
— Придушил я ее, братцы, — отвечает. — Петь толком не пела, а жрала вдвое больше самца. Одно вот худо, что теперь и самец петь не стал.
Али говорит ему:
— Печалится он, хозяин! Тоскует по подружке по своей, потому и не поет!
— А коли тоскует, зачем жрет? — разорался Keg-лый. — Жрать жрет, так и поет пускай! А то отправлю его следом за подружкой! Три дня сроку ему даю!
Бабак взмолился:
— Отдай, — говорит, — нам птицу! Мы ему другую самочку подсадим, может, опять тогда запоет. Знаешь небось, песни по приказу не поются!
— Поются! — говорит Васил. — Еще как поются!
Дай цыганам пятерку и увидишь — поют по приказу или не поют.
— Птица, — говорит Бабак, — не цыган, и себя не продает. Птице чихать на твои деньги!
— А ну… пр-роваливай отсюда! — Квелый от ярости даже заикаться стал. — Мои деньги вас не касаются!.. Если у меня деньги водятся, так я их сам наживал, не вы дарили! Солидные люди, а дела свои побросали из-за какой-то птицы! Катитесь отсюда подальше!
Перед тем как уйти, взглянул я на клетку. Дрозд сидел, нахохлившись, перышки взъерошенные. На улице тарахтели телеги, гомонил народ, но он ничего не слышал, он только смотрел, не спуская глаз, на Квелого. Видно, боялся, как бы тот не подстерег момент и не прикончил его.
Дня через два вижу я, Саздо, грузчик, в руках какой-то узелок несет. Приносит он этот узелок Бабаку, разворачивает, а там — черный дрозд, мертвый!
— Квелый хотел прирезать его, — «сказал Саздо, — ¦ а дрозд стал метаться по клетке, об пол и потолок биться, ушибся и помер.
— А головы почему у него нету?
— Квелый оторвал за то, что проса у него много сожрал, а петь не пел.
У Бабака на глазах слезы выступили. В первый раз видал я тогда, чтобы мясник слезы лил. В первый и последний. Вмиг сбежался весь базарный люд — башмачники, продавцы бузы, грузчики, шорники. Птица на платке лежит, а вокруг люди стоят — шапки с голов сняли, потупились. Еще народ подошел, все спрашивают:
— Что такое? В чем дело?
— Васил Квелый Гогошева дрозда убил!
И всяк стаскивает с головы колпак, шапку — у кого что надето, и останавливается, так что скоро вся пло-Щадь у мясных лавок оказалась запруженной народом. Наклонился Бабак, взял мертвую птицу в руки и пошел по дороге к новому кладбищу. В фартуке пошел, как был, и без шапки. За ним — Али, чалму под мышкой зажал, а за Али — остальные, потянулась процессия — «голова» у фонтана, а «хвост» еще на старом мосту! Из охотничьей кофейни выбежало человек десять — они в кости играли, а как узнали, в чем дело, позабыли про игру и с нами пошли. Когда проходили мы мимо корчмы Петра Бледной Немочи, оттуда выкатились музыканты, и, не разбираясь кто да что, тоже пошли с нами и музыку заиграли. Песня тогда была одна, много ее пели:
В могилу сырую меня опусти
и поцелуй на прощанье!
Послушал бы ты, как они играли ее! Кларнет заливается, точно жена мужа оплакивает, две трубы слева и справа вторят, а большая труба всхлипывает, как живая: «Ох-хо, лихо, ох-хо, лихо!», да как выдохнет на басах, так сердце на куски разрывается…
Повстречались нам на дороге мужики. Остановили волов, спрашивают:
— Кого хороните?
— Веселье свое хороним! Смех! — ответил Али. Уразумели они, о чем речь, или нет — того не знаю, но возы свои бросили, с нами пошли.
Так дошли мы до кладбища, зарыли черного дрозда в Гогошевой могиле. Али бросил первый ком земли, а Саздо пальнул из пистолета и крикнул:
— Нынче из пистолета, завтра из пушки, нынче в небеса, завтра — с божьей помощью — Квелому в телеса!
Пистолет стреляет, музыканты играют. Никогда мне той музыки не забыть.
Б могилу сырую меня опусти и поцелуй на прощанье!
Кларнет высоко забирает, тонкие трубы вторят, а большая труба охает, как живая: «Ох-хо, лихо, ох-хо, лихо», и сердце тебе на куски разрывает.
ГОЛАЯ СОВЕСТЬ
Один-разъединый год походил я в начальниках — в тридцать третьем, в блоковое * время, а век помнить буду. Когда делили мы власть на селе, демократам досталась должность сельского старосты, а земледельцам — помощника. Я бы мог старостой стать, потому как старее меня демократа в селе не было, но думаю: «На кой шут мне эта канитель? Кто у кого украл, кто кому межу запахал — все к старосте бегут, заварят кашу, а ты расхлебывай! Уж лучше рассыльным быть, и работа нехлопотная, а жалованье то же». Нашли мы и грамотного парня, записали в демократы, определили в налоговые сборщики. В лесничестве разрешили нам для села две тысячи кубов лесу вырубить, выручку, значит, только считай, и стало у нас в общинном совете * прямо любо-дорого. Любо-то любо, да дорого мне обошлось — месяца через три-четыре, когда подошло время эти две тысячи кубов продавать. Я-то думал, что вырубку будем вести на деньги из сельской кассы и лес с торгов продавать, чтобы село осталось в барыше, ан староста с секретарем сговорились с двумя торговцами отдать им лес чуть не задарма.
(1931–1934 годы, когда в Болгарии у власти находилось правительство «Народного блока» — группировки буржуазных партий, в которой главную роль играла «демократическая» партия.)
Учуял я их шахер-махеры и заявляю старосте, что по закону положено лес с торгов продавать, а не тайком.
— Ты знай печи топи, — отвечает мне староста,— а в дела не встревай!
— Я, — говорю, — членам совета расскажу!
— Валяй рассказывай, только помни, что я здесь начальник, а ты рассыльный и у меня в кулаке!
На другое утро дают мне приказ об увольнении: «За пререкания со старостой и недобросовестное растапливание печей!» Жалованье мне выдать — у них денег не оказалось, и отделались они от меня бумагой, что, мол, совет мне его позже выплатит. С той бумагой пошел я в суд, но в суде велели выписку из выплатной ведомости представить, секретаришка же ведомость спрятал, и жалованье мое погорело. Тем временем торговцы в общинном лесу хозяйничают, вырубку начинают. Такую вырубку, что ахнешь: одно дерево с маркировкой, пять без маркировки валят! Рубят, на телеги грузят и через Студницу — прямо в город. И так подстроили, что никто из лесников не приходит и поглядеть, что там делается. От лесников до высшего начальства — все молчок! Как понял я, что все куплены, с потрохами перекуплены, что самим нам с этаким мошенством не совладать, то начал каждый день в министерство земледелия телеграмму посылать: «Лес рубят незаконно, шлите комиссию! От населения Кривой луки — Панайотов». Телеграммы денег стоили, но я ни денег, ни времени не жалел. Забросил дела, соорудил себе хибарку у дороги в Студницу, где проезжали возчики с лесом, сидел там с попом, свояком моим, и записывал, сколько телег втихаря провозят. Днем телеги считаем, вечером прошения сочиняем министру земледелия. Поп пишет, я подписываю.