Дикие рассказы
Шрифт:
Ворочается наш Маню.
— Ну что?
— Говорил я вам, никакого фартука у ней нету! Напраслину возводите, чтобы очернить меня!
— Как же так? — спрашивает один попечитель. — Как могут десять душ одно и то же выдумать?
— А коли у этих десяти глаза не видят, кто тут виноват?
— Выходит, один ты у нас зрячий, — говорю. — Коли ты такой зрячий, скажи, куда ты девал тех церковных ягнят? Кому продал?
— Одного за семь левов продал, другого за пять, всего, выходит, двенадцать, и деньги эти, — говорит, — у батюшки заприходованы!
— А есть свидетели, что ты за тех двух ягнят не двенадцать, а сорок левов просил!
— Может, и сорок, но только не за двух, а за трех — вместе с церковными и мой ягненочек был.
— За три головы — сорок, разделить на три — получается двадцать шесть за церковных, а не двенадцать!
— Мой, — говорит, — толще был.
— Ас чего это он толще был, если ты их вместе пас?
— А уж это, — говорит, — от самого ягненка зависит! Не в одной пастьбе дело, а еще и в породе! Чем я виноват, если мой лучшей породы оказался!
— И не совестно тебе? Мы тут перед тобой, как говорится, святой синод храма сего, а ты нам в глаза заливаешь, что продал своего ягненка вместе с церковными? Да ведь ты, — говорю, — своего Кыркелану отдал, а тот прирезал его и скормил шоферам, которые ему камень привозили дом строить. Думаешь, слепые мы? А церковных ягнят ты леснику продал, он их на грузовик — и увез. Может, ты и впрямь с него только двенадцать левов взял, но по какой причине? Чтобы он зятю твоему лесу дал!
— Довольно! — говорит батюшка. — Не будем созывать все село, и без того ясно! Давай сюда клю-, чи, Маню!
Тот не отдал — швырнул ключи.
— Нате вам ключи, — говорит. — И до свиданья! С увольнением, значит, дело решилось.
В тот день в селе у нас свадьбу играли. Повенчал батюшка новобрачных и говорит мне:
— Пошли, дед Вранко, к молодым в гости.
— А меня не звали!
— Со мной пойдешь! Ты уже десять лет причетни-<ом состоишь при нашем храме. Вполовину, можно сказать, попом стал! — смеется батюшка.
Идем мы с ним к молодым в гости, а дорогой я батюшке и говорю:
— Знаешь, батюшка, чего я надумал? Быкларов оговорил меня, будто я икону святого Димитрия украл, и осталось на мне пятно, которое ни мылом не смоешь, ни щеткой. Облил он меня грязью, и, чтоб очиститься от той грязи, подам я на него в товарищеский суд за уворованные из церкви вещи. А когда назначат над ним суд, мы по радиоузлу объявим на все село: пусть, мол, каждый, кто при Быкларове приносил в храм какие-нибудь пожертвования, о том заявит, чтобы подсчитать, сколько всего уворовано.
Батюшка так посередь дороги и встал.
— Помилуй! — говорит. — Все, что хочешь, только не это!
— Да отчего же, батюшка? Он меня может грязью обливать, а я не моги? Нет, я тоже его оболью, да так, что ему ни в какой реке не отмыться!
— Господом богом прошу! — взмолился батюшка. — Если имеешь ко мне уважение, не делай этого! Церковь нашу на осмеяние выставишь! Мы и так у всех как бельмо в глазу!
— Так ведь не церковь воровала, чтобы ее на смех поднимать! Певчий воровал!
— Выкинь ты это из головы! — раскричался батюшка. — И думать позабудь! Если хочешь ревизию, составим комиссию из своих людей, проведем ревизию, начет на Быкларова сделаем — и конец! Разве моя вина, что он воровством занимался!
Расстроился почему-то наш батюшка и на свадьбе гулял без всякого удовольствия. Барабаны бьют, гай-да наяривает, а ему никакой радости. Ворочаемся мы со свадьбы, а Быкларов батюшку дожидается — жалованье свое получить.
— Батюшка, — говорю, — никакого ему жалованья! Его жалованье арестованное!
Маню говорит:
— Подавай сюда деньги, батюшка! Подавай деньги или я не знаю что сделаю!
А я говорю:
— Никаких денег! Я-то знаю что сделаю! Оказался батюшка меж двух огней, но мой огонь ему показался опаснее.
— Нету у нас сейчас в церкви никаких денег, Маню, и потому не могу я тебе жалованье заплатить.
А Маню говорит:
— Как это нету? А аренда за луга? А свечные деньги?
— Это по другим статьям! — объясняет батюшка.
— Что ты с ним цацкаешься? — говорю я батюшке. — Зачем прямо не скажешь, что жалованье его арестованное?
Взъярился тут Быкларов и говорит попу:
— Пропади, — говорит, — пропадом мое жалованье, но и тебе, батюшка, солоно придется, имей в виду! — И пошел прочь.
Оробел батюшка, бросился вдогонку, и стали они толковать о чем-то за оградой. Хотел я послушать о чем, но на ухо туговат стал, так ничегошеньки и не разобрал. Воротился батюшка, в лице даже переменился: было у него красное лицо, стало белое.
— Чем он, — спрашиваю, — тебя напугал?
— Написал, — говорит, — жалобу благочинному.
— Подумаешь, велика беда! Пускай пишет, мы тоже напишем и посмотрим еще, чья возьмет!
Оглянулся батюшка по сторонам. В одну сторону посмотрел, в другую и спрашивает меня:
— С коих пор ты у нас в храме причетником? Нету разве у тебя желания повышение получить, старостой церковным стать?
Сколько времени о новом старосте речь шла, он слова не обронил, а тут вдруг: «Нету желания старостой стать?»
— Подумать, — говорю, — батюшка, надо.
— Подумай, — говорит, — и да просветит тебя мать пресвятая богородица, чтобы не подкапывался ты под святую нашу церковь!
И теперь вот сидим мы с моей старухой и думаем-гадаем, как лучше: раскапывать дальше или в старосты пойти?