Дикий хмель
Шрифт:
— Осень там красивая... Пляж пустынный. Море теплое, город, словно игрушка. Листья падают с кленов. Знаешь такую песенку.
— Я все знаю, — смотрю Люське в глаза не мигая, — Только условие одно: отдыхать. — Последнее слово произношу подчеркнуто, с ударением на каждом слоге: — Никаких танцев, никаких знакомств.
Люська возмущенно разводит руками:
— Разговора нет. На юг ездят за здоровьем... За хорошим загаром. Остальное всё — ерунда...
Не пляжным, до скуки хмурым было то утро. Тучи рядочком вытянулись от горы к горе. Но дождь не капал из них. И выкрики птиц не казались тревожными, а только немного суетливыми и громкими. По невысокому ветхому забору плелся дикий хмель, забираясь вверх на акацию, ствол которой был корявым и таким толстым, что его с трудом могли бы обхватить два человека. Листья хмеля, обычно приятно зеленые, утратили свою свежесть, висели мрачными, не трепыхались. Ветра не было. Воздух переполняла влага. Это чувствовалось. Я бы не сказала, что трудно дышалось или пальцы липли от влаги. Но здесь, на горе, в дни солнечные, ветреные, воздух обладал способностью взбадривать, окрылять. Сегодня же он был сонливым, тяжеловатым.
Платон Пантелеевич, который каждое утро подметал сад — листьев за ночь опадало много — метлой из крепких веток самшита, сказал:
— Осень — девка ненадежная. И до моря не дойдете, как дождь хлынет.
— У нас плащи есть, — сказала Люська. И похвалилась — болонья!
— Плащ самый лучший — это брезентовый, — шаркая метлой, возразил Платон Пантелеевич.
— Ха-ха, — ответила Люська, — дядечка, надо опохмелиться.
— Опохмеляться никогда не грех... Да разговор не про то. Сколько разных плащей в моду входило, а брезентовый самый прочный, самый удобный. Потому как ежели... угу!.. Тебя дождь в лесу застал, его и постелить в шалаше можно, и об ветку зацепится — не порвется...
— Так откуда же в Москве лес? — возразила Люська. — У нас и земли-то нет, кругом асфальт.
— Худо вам там, худо, — пожалел Платон Пантелеевич. — Загнетесь раньше времени. Как пить дать!
— Зануда ты, дядя, — сказала Люська. — Типун тебе на язык.
Платон Пантелеевич не унимался:
— Я вот слышал, что у вас в Москве сосиски из целлофана стали делать.
— Не из целлофана, а в целлофане, — поправила Люська.
— Однако все это... Так вот я спрашиваю: вкусно?
Люська промолчала. Платон Пантелеевич оперся на метлу и посмотрел в мою сторону. Я призналась:
— Нет, не очень. Раньше вкуснее были.
Платон Пантелеевич вздохнул:
— Изобрел же кто-то. Придумал. И точно же, премию получил. А ведь, если по-мудрому, с заботой о детях и внуках наших, судить этого изобретателя надо по статье. Угу!..
Часов в одиннадцать мы все-таки ушли на море без надежды искупаться. Хотелось посидеть на берегу, подышать солеными брызгами. Сразу за висячим мостом — легким, скрипучим — через спокойную, словно залитую маслом речку мы увидели большие волны, с тяжелым шумом накатывающиеся на берег. Шум был страшный. Я впервые слышала, чтобы так грозно охало и гудело море.
Потом шли сквером. Он редел с каждым днем: красиво, благородно. Выгоревшая трава пахла сеном. И море тоже пахло. И река справа дремала тихая, спокойная...
Совершенно пустынный пляж лег перед нами.
Сырые выгоревшие ставни с черными отвислыми замками прикрывали широкие окна буфета, где обычно красовались пестрыми этикетками плитки шоколада, серебристыми головками шампанское, скромно потупившись, стояли невзрачные бутылки с минеральной водой, лимонадом. Огороженный редким штакетником пункт проката пляжного инвентаря походил на свалку. Лежаки и шезлонги громоздились один на другом. Скоро их увезут на какой-нибудь склад, где они пролежат всю дождливую южную зиму.
На будке фотографии, маленькой, как скворечник, было написано мелом: «Закрыто до 1 июня следующего года».
Даже осводовская вышка, где обычно дремал дежурный, была сегодня пуста. Дверка над лестницей колыхалась, словно флюгер. С огромного плаката, закрепленного внизу на большом и прочном листе фанеры, как и вчера и позавчера, улыбался усатый боцман, предупреждая:
Наш совет не забывай: Далеко не заплывай, Где не знаешь — не ныряй, В море ты не охлаждайся, В пьяном виде не купайся!Я взбежала по лесенке. И оказалась на вышке. Села на перила. Свесила ноги. И, сложив ладошки рупором, закричала:
— Ау!
Снизу Люська смотрела на меня. Махала рукой:
— Слезай! Упадешь и сломаешь свои красивые ноги.
Но я не слезала:
— Ау!
Я была упрямая... Помню, однажды весной, было мне лет десять, вышла я из дому. Солнце! Обнять его хочется. Талый снег. И лужа — перед нашим порогом. Первая весенняя лужа. Вода в ней чистая, голубое небо над собой держит. А понизу кромка льда. На мне сапожки новые: черненькие, с белыми ободочками. Зачем же обходить лужу? Можно и прямиком. Решено — сделано. Шаг, второй... И не пойму, отчего, но я сижу в луже по пояс мокрая. Плакать хочется, но терплю. Смотрю по сторонам. Никто не видит. И на том спасибо... Вернулась домой. Переоделась вплоть до белья... Опять пошла на улицу. Вышла за порог. Стою перед лужей. «Нет, думаю, на этот раз твоя не возьмет. И не рассчитывай, что я обходить стану». Ступаю осторожно, смотрю под ноги. Метр уже прошла, два, три. И опять шлепнулась. Во всю спину. Даже платок намочила... Вернулась домой, нашла старенькое, куцее пальтишко, чулочки рваненькие. Словом, оделась кое-как — и вновь на улицу. И смотрю на эту лужу, как на врага лютого. «Не сдамся тебе, не стану дрожать перед тобой, осторожничать». Бегом по воде. Шлеп! Шлеп! Упала лицом вперед... Уж такой лед под водой был подлый...
Сижу дома, реву. Больше переодеться не во что. Мама приходит с работы, видит одежду мокрую. Спрашивает, в чем дело? Я не отвечаю. Только слезы о стол стучат, точно из горсти горошины. Соседка Сания все маме рассказала. Говорит:
«Упрямая девчонка растет. Упрямая... Отшлепать ее надо».
Мама возразила:
«Человек — не грибок, в день не вырастет».
— Ау!!!
Море с вышки кажется еще просторнее, еще грознее. О нем хочется думать как-то очень осторожно и с уважением.