Дикий хмель
Шрифт:
Я впервые участвовала в подобных встречах, но ощущения скованности у меня не было. За моим столом сидела полячка (двое мужчин были наши москвичи), видимо, моих лет или чуть старше. Она курила. И волосы у нее были, как кольца дыма. И взгляд королевы. Она приехала из Кракова, звали ее Бася. Мы подарили друг другу значки. Обменялись адресами.
Слова Анны Васильевны были для меня все-таки неожиданностью. Я знала, что должна выступать. Но встреча проходила непринужденно, сама по себе. И решила, что обо мне забыли.
— За вторым столиком справа сидит Наташа Миронова. Ей двадцать четыре года. Она работает швеей-мотористкой на обувной фабрике «Альбатрос», возглавляет профсоюзную организацию цеха. Попросим ее рассказать о своей работе, о своей жизни.
Я, конечно, встала. Потом вспомнила, что вставать не надо. Села.
Подумала. Кажется, долго думала... Потом, ну буквально, как утопающий за соломинку, схватилась за фразу, много раз слышанную, много раз читанную:
— Биография моя простая. Вся она связана с нашей родной фабрикой...
Переводчица перевела. Пока она переводила, я немного успокоилась. Во второй заход сказала:
— На фабрику я пришла прямо со школьной скамьи. Похоронила маму и пошла работать...
Дальше все было нормально. Чувствовала, что выступила не хуже других...
Когда расходились, Луговая кивнула мне. И шепнула:
— Молодец.
Польша насчитывает 9300 озер, общая площадь которых составляет 3200 квадратных километров. В лесах хорошо сохранились зубры, рыси, лесные коты, бобры, лоси, волки, бурые медведи.
Самое глубокое польское озеро — Ханьча — 108 метров.
Бася живет в Кракове. Фамилия Баси — Смотринская.
Ничто не действует так угнетающе, как поездка в переполненном троллейбусе. Я могу переносить битком набитую электричку, трамвай, автобус, но троллейбус раздражает меня своей медлительностью, неповоротливостью. Я смотрю в окно и вижу, пешеходы идут быстрее. Появляется желание выбраться на тротуар и пройти пешком по проспекту Мира. Но идти надо далеко. А я отпросилась у Широкого только до одиннадцати. План в цехе напряженный...
Георгий Зосимович остался доволен моим выступлением.
— Говорила по делу. Луцкий морщилша... Хорошо морщилша. Правда, она вшегда с гвоздями. На нее, как на штул, не шядешь. А ешли шядешь, Так щекотно штанет... Ты вот, Наталья Алексеевна, про кожкомбинат правильно говорила. Только, думаешь, Луцкий об этом раньше не знал? Знал он вше... Но не в его интерешах шшориться ш директором комбината. Одного круга они люди... швои ребята... Потому и бракуем мы кожу только в допуштимых нормах. По-шемейному... А твоему выштуплению была бы цена копейка, ешли бы на шобрании шекретарь райкома не пришутштвовала. Тетка она каменная... Вот Луцкий и чешется. Он шегодня меня вызвал. И шпросил. Между прочим, без улыбки, а как раз наоборот. «Ты почему, Георгий Зошимович, там не выштупил? Почему неопытного человека заштавил?» А я знаешь, что ему ответил? Нет, не знаешь. Я ему не ответил. Я пропел: «Молодым везде у наш дорога». ...Шпрашиваешь, Наталья Алексеевна, что он? Он ничего, проглотил. Потому как видел, Луговая обняла тебя и увела за кулишы.
Троллейбус доплелся наконец до Ботанического сада. Было утро, но духота, которая не спадала даже ночью, ярилась в полную силу. Листья на деревьях висели привялые, посеревшие от пыли и зноя. Голуби, наклонив головы, заглядывали в решетки возле деревьев. Там на малое время задерживалась вода, после того, как, сверкая белым широким крылом, проползала поливальная машина.
В райжилотделе, конечно, очередь. Стала в хвост. Опять духота. Шелест газет. Впрочем, большинство людей не читает. Обмахиваются, как веером.
Краснолицый, в старой соломенной шляпе мужчина утверждает:
— Веера вредны. Обмахивая, они разряжают воздух. Что чревато инфарктом или инсультом. Потому их запретили.
— Никто не запрещал, — возражает морщинистая женщина в ярком не по возрасту платье. — Веера вышли из моды. Устарели. Как патефоны.
— При чем тут патефоны? Патефон уступил место радиоле.
— А веер — кондишену.
— Вы видели где-нибудь кондишен, кроме как в кинотеатрах? — возмущается мужчина. — Но даже в Америке их не носят в сумках.
Вышла девушка-секретарь. Спросила тоненьким голосом:
— Товарищ Миронова Наталья Алексеевна здесь есть?
— Да! — удивленно отозвалась я.
Спор утих, все посмотрели на меня с любопытством.
— Проходите, — сказала секретарша вяло и протяжно.
В кабинете меня обласкал взглядом тот самый чиновник, который еще неделю назад предлагал жаловаться на него непременно в письменном виде.
— Наталья Алексеевна, спешу порадовать, вас. Мы подыскали вам отличную квартиру. Пятый этаж, правда, без лифта, но дом кирпичный, пол паркетный. Комната 22 метра. Кухня семь. Санузел совмещенный, но просторный. Поезжайте. Смотрового ордера у меня под руками нет. Напишу записочку, вас пропустят...
Луговой я позвонила из автомата. Сказала радостно:
— Дали отдельную квартиру.
— Район не смущает? — спросила она.
— Наш дом весь переселили в Медведково.
— Хорошо. Ты посмотри вначале квартиру. Если не понравится, они подыщут другую. Поезжай посмотри. Не торопись!
— Мне надо на работу.
— Езжай в Медведково. Я позвоню Луцкому. Поняла?
— Поняла, Анна Васильевна.
— Встретимся на новоселье, — весело сказала Луговая и положила трубку.
В Медведково приехала на шестьдесят первом автобусе. Он ходил от метро «ВДНХ» до платформы Северянин, поворачивая влево к улице Амундсена и, поскрипывая бортами, как пижон подметками, плелся плохой дорогой к самому Медведкову, оставляя слева маленькую, закутанную в зелень церквушку с золоченым куполом, в которой, как сказала соседка по автобусу — загорелая старушка с густыми седыми прядями, — венчался князь Дмитрий Пожарский, поскольку Медведково со всеми своими людьми, избами, угодьями и речкой Чермянкой принадлежало именно этому княжескому роду.