Дикий Порт (Райские птицы)
Шрифт:
Ценкович благодушно смеётся.
— И были они смуглые и золотоглазые, — цитирует он, хотя ни смуглыми, ни золотоглазыми анкайи назвать нельзя. — Древняя фантастика порой чудное чтение…
— Кстати о фантастике, — улыбается Рихард. — Вы знаете, какие слухи о вас ходят?
— Мы их коллекционируем, — доверительно сообщает Ценкович.
Люнеманн в задумчивости вертит браслетник, ища ракурс для нового снимка.
— И насколько велика коллекция?
— Преизрядна.
— Евгеника? — предполагает корсар.
— Куда же без неё? Хотел бы я знать, как мы это успели за пятьдесят лет… но если нравится — пусть будет.
— Модификации генома?
— С подробнейшими разведданными, — кивает триумвир. — Даже результаты экспериментов, отчёты, с риском для жизни похищенные из лабораторий Урала. Мне и самому интересно, чего добилась наша наука, так что я ознакомился. И это было поучительно, доложу я вам.
Рихард приподнимает бровь в ожидании.
— Даже в специальной литературе не встречалось мне такого чистого шизоидного бреда, — мечтательно говорит Ценкович. — Не говоря уже о личной практике.
— Зато какова легенда! — усмехается Рихард.
— По литературному заказу на этот сюжет на Земле уже написано и распродано шесть романов, — разводит руками триумвир. — Один экранизируется.
Впечатлённый Люнеманн хмыкает.
— И если в кране нет воды, — философствует Ценкович, — то в этом тоже мы виноваты. Что здесь можно сказать? Здесь можно только сесть и заплакать. Если наши молодые специалисты более компетентны, чем их молодые специалисты, значит, мы занимаемся жёсткой евгеникой. Это даже не паранойя. Это просто зависть.
Они добрались до самой арки: ещё пара шагов, и под ногами окажутся камни мозаики. Становится жарко, но оба человека облачены в биопластиковые костюмы, и вещество, повинуясь воле хозяев, корректирует температуру. Ветер стихает, на парк опускается послеполуденная дремота, и, кажется, вокруг угасает всякое движение.
Ноздри Л’тхарны вздрагивают, жёлтые глаза сужаются, зрачок тает в золотой лаве. Он поднимает голову, и…
Дрожь.
Свист.
Пуля уже в воздухе, х’манку от неё не уйти.
У Л’тхарны не остаётся времени думать.
…словно вернулись на миг старые, злые военные времена. Рывок гибкого мощного тела — удар — зверь и человек катятся, сплетённые, по камням, человека почти не видно, кажется, что сейчас ррит запустит клыки ему в горло, алая кровь зальёт камни анкайского сада…
И звук выстрелов как нельзя лучше подходит к видению.
А потом человек в белом, как лебединое крыло, плаще, перекатывает неподвижного зверя на спину и тревожно склоняется над ним. Подползает, садится на подогнутые колени; осторожно поднимает голову ррит.
Чёрные веки разлепляются, приоткрывая кусочек помутневшего золота.
— Р-рйи… х-хар-рдх-х… — во всегда чистой речи начальника охраны прорезается дикий древний акцент. Кровь вытекает с обоих краёв пасти, зеленовато-чёрно-коричневая маркая жидкость хлещет Люнеманну на брюки, безнадёжно губя белейший, от лучшего кутюрье королевский костюм.
— Л’тхарна! — начальник Порта панически хватается за браслетник, сигнал тревоги по всем каналам и врача, врача, врача, немедленно! «Пули… — мечутся мысли, заставляя руки Люнеманна, спокойные руки пилота, дрожать, — сколько… в лёгких… позвоночник — цел ли позвоночник?!»
— Это… ерунда, — почти чисто выговаривает раненый и жутко кашляет. — Р-рйи-хар-рд… всё в пор-рядхке…
— Когда врать научился? — остервенело выдыхает Люнеманн и сейчас же, сдавленно, — нет, я тебе умереть не дам…
Перстень с аметистом, перстень с бриллиантом: рука корсара оглаживает щёку Л’тхарны. Пальцев Люнеманна слабо касается язык ррит, и зрачки уходят под чёрные веки.
Рихард грязно ругается.
Семитерранин, прижавшийся к опоре под аркой, рефлекторным движением поднимает к уху браслетник: ему пришёл вызов.
— Элик, с тобой всё в порядке? — тихо, по-русски спрашивает женский голос. — Какое-то у меня чувство нехорошее, уже десять минут как. Я уж на всякий случай… петь попробовала…
Ценкович молчит, закусив губу. Ассирийские глаза странно блестят.
— Элик? — тревожится в трубке женщина, — Эличка?!
— Спасибо, Тишенька, — шепчет он, — родная моя… уберегла.
— Что?
— Полный порядок, милая, — с прежней бодростью рапортует бородач. — Через полчаса буду.
— Дожидаюсь…
Медленно, глядя прямо перед собой, Элия Ценкович, министр и триумвир Седьмой Терры, складывает браслетник и замыкает на запястье. Так же медленно подходит к оцепеневшему Люнеманну.
— А ведь это не в вас стреляли, местер Рихард… — до странности мягко сообщает он, встречая дикий взгляд Начальника Порта.
— В кого? — беззвучно уточняет тот, зная ответ.
— В меня.
Глава седьмая
Заклятие крейсера
В адмиральском кабинете было просторно. С электронных обоев сиял летний день где-то у подножия гор — полная суточная запись. Солнце катилось по небу как положено, не дёргаясь и не пятясь украдкой за облаками. Рядом порхали бабочки, и светлые пики то ли Альп, то ли Карпат сияли вдали.
Трёхмерная голографическая карта медленно вращалась над рабочим столом.
«Mare nostrum».
«Наше море».
Человеческий космос. Невесть откуда взялись слова: «наше море» было ещё до того, как анкайский термин «Лараат» перевели как «Ареал» и официально приняли «Ареал человечества» с анкайским же делением на «область сердца» и два «круга кровообращения».
Пилоты часто вворачивают морские словечки — правда, безбожно их перевирая. Может, и «море» отсюда же…
Маунг думал об этом, глядя на карту. Со времён академии он ни разу не имел дела с такими крупными и чёткими. Включён тактический режим: только ключевые точки. Планеты земного типа, базы, перевалочные пункты. Тонкие золотые иголки — это флотилии и боевые группы, сами они находятся в «ушках» игл, а лучи указывают направление движения. Едва ли не одна шестнадцатая Галактики уместилась здесь в пару сотен объектов. В режиме полного представления всё зальёт ёлочная мишура, серебряный песок «немых», бесполезных звёздных систем.