Диктатор
Шрифт:
Они доехали до станции Дорохово, чтобы отсюда отправиться уже на лошадях до Старой Рузы. Андрей сговорился с возницей, маленьким юрким мужичком в стареньком полушубке и огромных валенках с подшитыми подошвами. Сани понеслись по снежному тракту.
Ближе к полудню показалась наконец Старая Руза. Несмотря на всю старательность солнца, мороз крепчал. Издалека дома, почти скрывшиеся в сугробах, казались игрушечными. Было безветренно, и дымы над ними стояли прямыми столбами.
Проехали мост через реку, и сани стали взбираться
— Знаю, знаю. Тут недалече, у самой реки. На той улочке я свою свадьбу играл. Давненько то было.
Дом, в котором жил отец Андрея, до окон был занесен снегом. Возница натянул вожжи и осадил коней возле самых ворот.
— Э, да вы прямо к колдуну? — с испугом в голосе поинтересовался возница.
— К какому колдуну? — удивленно переспросил Андрей.
— Кого хошь спроси, колдун он и есть колдун,— подтвердил мужик.— По звездам гадает. Кто в доме бывал, сказывают, весь книгами забит. Одни книги да рыжая кошка.
«Вот какую славу ты заработал, отец»,— с неудовольствием подумал Андрей, а Лариса рассмеялась:
— Рыжая кошка? Так, значит, и не колдун вовсе. У колдунов только черные кошки!
— Да кто его знает, может, и брешут,— согласился возница.— Однако мне пора. До свиданьица и с наступающим!
Андрей и Лариса пошли к дому. Калитка была не заперта, дорожка к крыльцу расчищена, у ступенек лежал веник. Они отряхнули веником снег с обуви и постучались в дверь. Никто не отозвался. Тогда Андрей забарабанил в окно.
— Может, мы сюда, а он в Москву? — растерянно спросил Андрей, но кто-то уже позвякивал ключами, открывая замок.
Дверь распахнулась, и на пороге появился Тимофей Евлампиевич Грач. Лариса смотрела на него во все глаза.
Это был высокий, хорошо сложенный, но очень худой человек; гордо откинутая голова обрамлялась пышной седой шевелюрой. Сухощавое лицо его почти без морщин было бы, наверное, красивым, если бы не слишком впалые щеки и не огромный выпуклый лоб, нарушающий пропорции лица и как бы нависший над густыми взлохмаченными бровями. Жиденькая бородка делала Тимофея Евлампиевича старше своего возраста.
Во всем его облике отшельника, замкнувшегося в своем, недоступном другим, мире, не было ничего уж слишком примечательного, если бы не его удивительные глаза. Глубоко посаженные и частью заслоненные выступающими надбровьями, они горели молодым, резким огнем настолько ярко, что, чудилось, могли прожечь насквозь.
В первое мгновение Лариса испугалась этих пронзительных глаз. Она сразу подумала о том, что он, едва взглянув на нее, сразу же оценил все ее достоинства и недостатки, и не столько внешние, сколько достоинства и недостатки ее души, характера, привычек и наклонностей. Что-то провидческое было в его бледном, слегка тронутом болезненным румянцем лице, и от этого становилось не по себе.
Тимофей Евлампиевич пристально оглядел сына и Ларису, молча взял ее руку в свою и, слегка наклонившись, поцеловал. Казалось, он нисколько не был удивлен их внезапным появлением, будто они всегда жили вместе с ним и лишь отлучились ненадолго из дома. Потом величественным, едва ли не королевским жестом простер руку к распахнутой двери, словно приглашая во дворец:
— Входите и царствуйте! Милости прошу!
Они вошли в небольшую холодную прихожую, разделись и повесили верхнюю одежду на оленьи рога, приспособленные под вешалку. Лариса успела взглянуть в овальное зеркало, находившееся под рогами.
В самой же комнате было тепло, даже жарко, после крепкого мороза это было особенно ощутимо. Топилась печь, облицованная салатового цвета кафельными плитками. В печи имелась глубокая ниша с плитой, на конфорках стояли чугунки разных размеров. В другой комнате красовался камин, выложенный из красного кирпича; на затейливой чугунной решетке — пляшущие скоморохи с балалайками в руках. Остальные три стены, да и простенок за камином были плотно уставлены едва ли не до самого потолка книжными полками. Солнечные лучи, проникавшие через широкое, разрисованное морозными узорами окно, играли на тисненных золотом и серебром корешках старинных фолиантов.
— Сейчас вас согреет камин, я угощу вас малиновым чаем, и вы тут же забудете о морозе,— торжественно пообещал Тимофей Евлампиевич, когда они уселись в глубокие старинные кресла.
— Как ты живешь? У тебя все в порядке, папа? — В тоне Андрея явственно звучало в высшей степени уважительное, нежное отношение к своему отцу,— Не хвораешь?
Тимофей Евлампиевич бодро откликнулся, растапливая камин:
— Это вы, москвичи, хилые, там болеете, а меня хворь не берет! Не имеет права! Кто без меня завершит мой труд?
И он показал рукой на огромный массивный стол, заваленный рукописями, папками, книгами и газетами. Тут же возвышалась старая громоздкая пишущая машинка, увидев которую Лариса вспомнила свой «Ундервуд» в дивизии отчаянного Гая. Где он теперь, храбрейший из храбрейших, красавец из красавцев, покоритель женщин — Гай? Такие вряд ли могут приспособиться к мирной жизни, им нужны бой, схватка, атака, огненный ветер в лицо…
— А на столе у тебя такой же отчаянный беспорядок, как и у меня,— улыбнулся Андрей.
— Это ты называешь беспорядком? В таком случае что есть порядок? — наигранно возмутился отец.— Да я могу моментально отыскать в этом ворохе все, что мне нужно.
— А что это тебя прозвали здесь колдуном? — Андрей вспомнил разговор с возницей.
— А я — звездочет! — с гордостью ответствовал Тимофей Евлампиевич,— Предсказываю судьбы людей и государств!
— Надеюсь, ты шутишь, папа,— уже серьезно сказал Андрей.
— А вот и не шучу! Могу и твою судьбу предсказать!