Дин Рид: трагедия красного ковбоя
Шрифт:
«Тебе, как члену-корреспонденту немецкой Академии художеств… несомненно интересно будет узнать, что одним из „гвоздей“ было забивание гвоздей в жюри на предмет записи „Гойи“ в выдающееся (из ряда – какого? – вон, – куда – вон?) произведение. Хотя в фильме есть и несомненные достоинства (трактовка популярного художника в духе популярных произведений Птушко), но цветовое решение („по решению“ ихней Академии художеств) в духе немецких олеографий конца века, а также излишнее оригинальничанье в показе Испании (кастаньеты, раз; гитары, два; бой быков, три – и обчелся), кроме того – спорный выбор артистки Чурсиной (последний раз я видел аккурат такую испанку в Рязани) вызвали некоторые разногласия среди присутствующих,
Чтобы протащить «Гойю» на «золото» фестиваля, чиновники из Госкино предприняли массу всевозможных шагов (уговоры, различные посулы членам жюри), а когда это не помогло, пожаловались в ЦК КПСС. В итоге Козинцева, как главного смутьяна, в первых числах августа вызвали на Старую площадь, в отдел культуры, и стали уговаривать не упорствовать в своем неприятии фильма: мол, это же наши коллеги из братской социалистической республики, их надо поддержать и т. д. и т. п. Но Козинцев был неумолим. Более того, устав выслушивать нотации из уст чиновников, он заявил, что если «Гойю» будут продолжать тянуть в фавориты, он немедленно выйдет из состава жюри и уедет в родной Ленинград. Видимо, это заявление отрезвило чиновников, поскольку они действительно отстали от Козинцева, а «Гойя» получила то, что заслуживала – всего лишь Серебряный приз. А обладателями Золотых призов стали безусловные шедевры: «Белая птица с черной отметиной» (СССР, режиссер Юрий Ильенко), «Сегодня жить, умереть завтра» (Япония, реж. Канэто Синдо), «Признание комиссара полиции прокурору республики» (Италия, реж. Дамиано Дамиани).
После завершения фестиваля Дин остался в Советском Союзе, поскольку впереди у него были концертные гастроли. Он был чрезвычайно рад этому обстоятельству, и рад вдвойне: во время их проведения у него была прекрасная возможность наслаждаться обществом Эве Киви. Та хоть и не имела возможности отправиться с Дином на гастроли по городам, но могла встречаться с ним во время его пребывания в Москве в начале гастролей и в самом их конце.
Во время подготовки к гастролям случился инцидент, который оставил у Дина неприятный осадок. Когда он согласовывал с чиновниками Госконцерта свой репертуар, в который вошли 20 песен, большая часть из которых (целых 16 штук) в Советском Союзе ни разу не исполнялась, Дину было заявлено, что две песни из старого репертуара он исполнять не должен. Когда Дин спросил, какие именно, ему ответили: «Хава Нагила» и «Моя еврейская мама».
– Но эти песни знают и поют во всем мире! – искренне удивился Дин. – В них нет никакой политики!
– Политика есть во всем, – четко выговаривая по-английски каждое слово, резюмировал чиновник Госконцерта. – И в этих песнях она есть тоже. Это еврейские песни, а у нас на данный момент отношения с Израилем очень непростые. И нам бы не хотелось, чтобы вы, исполняя эти песни с наших подмостков, делали реверанс в сторону Израиля.
– Когда я исполняю эти песни, я не думаю об Израиле, – продолжал отстаивать свою точку зрения Дин. – Я думаю о миллионах евреев, которые разбросаны по всему миру, и о той их части, что приходит на мои концерты. Нельзя же во всем видеть одну политику! В прошлый раз ваши люди пытались запретить мне петь рок-н-роллы, а теперь добрались и до народных песен!
Этот страстный монолог убедил чиновника, но только в том, что с наскока собеседника не возьмешь. Поэтому он решил найти иные подходы к нему.
– Несмотря на несхожесть позиций, мы с вами, товарищ Дин, делаем одно дело, – после короткой паузы вновь продолжил беседу чиновник. – Мы не только развлекаем людей, но и занимаемся идеологией. Только вы в качестве артиста, а я – сидя в этом кресле. Повторяю вам, политика есть во всем. Я лично не имею ничего против названных песен, но прошу вас в этот раз их не исполнять. Вот наладятся у нас отношения с Израилем, и вы будете петь «Хаву Нагилу» хоть по нескольку раз в день.
После этих слов в кабинете повисла пауза, которая понадобилась Дину для того, чтобы обдумать услышанное. Наконец Дин принял решение и озвучил его все с той же твердостью в голосе:
– Я согласен с тем, что мы оба делаем одно дело, но на данную проблему у меня особое мнение. И оно принципиальное. Я считаю, что подобными запретами мы только усугубляем ситуацию: мы разъединяем людей, а не объединяем их. Вот представьте себе, какая дикая может сложиться ситуация. Во время концерта кто-то попросит меня спеть «Мою еврейскую маму» – а эта песня очень популярна – и что мне придется делать? Говорить о сложных отношениях Советского Союза с Израилем? Вы что, хотите выставить меня идиотом?
Последнюю фразу Дин вновь произнес на повышенных тонах, что крайне не понравилось чиновнику. Он как-то недобро взглянул на Дина, после чего положил обе ладони на стол и заявил:
– Значит, вы отказываетесь выполнить нашу просьбу?
– Совершенно верно, – кивнул Дин. – Я готов пойти вам навстречу во многих вопросах, но эту просьбу я отвергаю как неприемлемую. В моем репертуаре есть песни разных народов, и смысла исключать из него какие-либо произведения я не вижу. Ущемлять чувства своих зрителей я не намерен.
Сказав это, Дин наскоро попрощался с чиновником и покинул его кабинет. Никакого страха или даже намека на испуг у него и в помине не было. Он знал, что его гастроли уже объявлены, афиши расклеены по всем городам, где он будет выступать, а это значит, что отменить их никто не посмеет. Тем более из-за каких-то двух песен. Другое дело, что это отразится на отношениях чиновников Госконцерта лично к нему, Дину Риду, но ему и это было не страшно. Было неприятно, но не страшно, поскольку Дин никогда не пытался под кого-то подстраиваться. Он, конечно, мог пойти на компромисс в каких-то отдельных случаях, но когда дело касалось его принципов, то тут он становился по-настоящему упертым. Причем чем сильнее на него пытались давить, тем отчаяннее он сопротивлялся.
Когда в тот же день Дин поведал об этом разговоре Юрию Купцову, тот нисколько не удивился.
– Для тебя это выглядит дико, а у нас вполне обычное явление, – сказал он Дину. – Нелюбовь к евреям у нас распространена не только на политическом уровне, но и на бытовом.
– Но это же ненормально! – возмущенно воскликнул Дин.
– Конечно, но с этим все смирились, поскольку каких-то вопиющих прецедентов на этой почве не происходит. Ну, ограничивают показ евреев-артистов на телевидении или не пускают их в Политбюро. Зато у них есть своя автономная область в Хабаровском крае и даже создан Еврейский комитет. А с прошлого года им даже разрешили эмигрировать из страны. Негры в Америке таких прав, как наши евреи, никогда не имели и иметь в ближайшем будущем не будут. Насколько я знаю, чернокожих у вас начали замечать только недавно, в 60-х, да и то под влиянием войны во Вьетнаме, поскольку в вашей армии воюет много негров.
– То есть ты осуждаешь мой сегодняшний поступок? – внимательно выслушав монолог друга, спросил Дин.
– Ни в коем случае! – всплеснул руками Юрий. – Ты прав изначально, утверждая, что искусство должно объединять народы, а не разъединять их. Ну и во-вторых, этих дармоедов из Госконцерта надо хорошенько проучить. Привыкли, понимаешь, манипулировать людьми. Тебе в этом отношении легче: ты бы видел, как они обращаются с нашими артистами.
Этот конфликт разрешился на самом высоком уровне. Отказ Дина исключить из своего репертуара две еврейские песни был доложен в ЦК КПСС, где было решено не нагнетать ситуацию и «залитовать» предложенный певцом репертуар. Дина лишь попросили не исполнять злополучные песни на бис. Это условие он принял.