Динамит пахнет ладаном
Шрифт:
— Вот что, надоели мне наши дискуссии, — заявил Тихомиров. — Неволить не стану. Считаешь нужным, поезжай. Гочкис даст тебе людей. Я же остаюсь на переговоры. А ты там не задерживайся. Потому что не сегодня так завтра снова начнем возить. Нам всего-то две ходки и осталось! Нет, Мэнсфилд должен понять, что отступать некуда…
«Ничего он тебе не должен», — хотел ответить ему Захар, но, как всегда, промолчал.
Тихомирова он относил к числу «студентов», а Мэнсфилда — к делягам. Студенты верят в силу разума. Им кажется, что любого можно убедить, если правильно построить цепь доказательств. А деляги верят только в то, что могут пощупать. И все доказательства отскакивают от их медных лбов, не оставляя ни малейшего
Да, у Мэнсфилда была своя выгода в сделке, он освобождал склады от залежалого товара, который, к тому же, опасно хранить у себя. Но выгода лежит на одной чашке весов, а на другой — риск. И настоящий делец постоянно следит за стрелкой своих весов, куда она показывает. Как только риск начнет перевешивать — стоп машина, обратный ход. Ну и что с того, что сорвется поставка? Ему и горя мало. Пусть выставляют неустойку, он, так и быть, рассчитается. А вот если в газетах начнут склонять его имя в связи с русской террористкой — это уже не шуточки. Захар знал, что Мэнсфилд собирается участвовать в каких-то выборах. Знал он и то, как местные деляги относятся к политике. Да они готовы были без штанов остаться, лишь бы пролезть в нее! Так что от Верки Муравьевой, может быть, зависело, чья задница займет кресло в сенате, Мэнсфилда или еще чья-нибудь…
— Строишь наполеоновские планы? Ну, и каковы же они, могу я узнать? — осведомился Тихомиров, по-своему истолковав затянувшееся молчание Гурского.
— Мои планы всегда одинаковые. Затаиться и следить. И — кто кого пересилит. Главное — выдержку иметь, вот и все мои планы.
Он не кривил душой. Чтобы убить человека, надо просто выдержать, не поддаться порыву, перетерпеть. Надо пересилить себя.
Сколько раз ни посылали его на ликвидацию, он всегда действовал одинаково. Сначала расспрашивал, долго и въедливо, пытался все разузнать, до мельчайших подробностей. Потом проверял то, что удалось выведать — и оказывалось, что почти все сведения неверные. Проще было бы с самого начала разведывать самому. Но Захару хотелось вовлечь в дело тех, кто его на это дело посылал. Рассказывая о приговоренном, они все сильнее ощущали свое соучастие, и понемногу тяжесть будущего убийства начинала на них давить сильнее, чем на Захара. А ему только это и требовалось. Он становился просто инструментом в их руках. А инструменту ни размышлять, ни переживать не полагается.
Сейчас же он сам себя отправлял на дело. Никто не поручал ему убить этих двоих беглецов. Он сам решил, что им не жить. Муравьеву, положим, приговорил не он. А вот Орлов… Своей изворотливостью, неуловимостью, одним своим существованием он причинял Захару душевную боль. Дважды вышел живым из-под динамитных взрывов. А что в Колорадо учинил? Это ж кому рассказать — не поверят! Нет, такой молодчик не имел права на существование.
Захар знал, что Орлову некуда деться. Его портреты уже были отпечатаны и розданы всем агентам и полисменам. В Эль-Пасо уже допрашивали всех рейнджеров из его роты. На его керосиновом заводе постоянно дежурили констебли из «Стальной Звезды». И только к дому Орлова почему-то все проявляли удивительное равнодушие. А Захар Гурский хорошо знал, как много значит дом для человека, которому негде укрыться.
Своего первого— провокатора Чугунова — он убил как раз на пороге дома. Никто не знал, где скрывается Чугунов после того, как его разоблачили на заседании центрального комитета. Он попросил три дня на то, чтобы собрать доказательства своей невиновности. И Комитет его отпустил. Само собой, ни через три дня, ни через неделю Чугунов не появился. Вот тогда-то и был призван Захар Гурский.
Узнав, что ему поручено столь ответственное дело, он связался со своим «дорогим другом» из жандармского управления. «Друг» через какое-то время разрешил ликвидацию. Захар так и не узнал — был ли Чугунов провокатором. Может, и был. Может, жандармы решили, что Гурский ценнее Чугунова. А может, партийный суд вынес ошибочный приговор. Бывает. Все эти соображения возникли у Захара гораздо позже. А тогда он азартно принялся за охоту.
Долго выслеживал, караулил в разных местах — всё срывалось. Наконец, руководство партии дало ему последний срок. И он пошел в открытую. Узнал, где живут родители Чугунова. Приехал к ним в поселок, постучал в дверь. Хотел поговорить со стариками. Он был уверен, что они знают, где прячется сынок. Но ему и в голову не приходило, что дверь откроет сам Чугунов. Захар приставил револьвер к его животу и выстрелил. Чугунов даже не шелохнулся, только побелел и стал отступать. Захар стрелял в него еще и еще. На шум выбежала старуха, и тут же свалилась — пуля прошла мимо Чугунова и убила мать. Расстреляв весь барабан, Захар схватил топор, стоявший в сенях, и рубанул Чугунова по шее. Тот так и сел на пол, с топором в ключице. И все мычал что-то. Захар не мог уйти, оставив его в живых. Он наклонился над Чугуновым и стал бить его своим ножом. Кровь хлестала во все стороны, а Чугунов стонал, хрипел, иногда визжал — но не умирал. На Захара нашло какое-то помутнение, он уже хотел бежать прочь отсюда и повеситься. Но вдруг его рука наткнулась на липкое от крови топорище. Он выдернул топор из раны и что было сил обрушил его на висок Чугунова. И только тогда тот замолк…
С тех пор Захар никогда не пользовался маленькими револьверами. Только сорок четвертый или сорок пятый калибр.
На Орлова он приготовил армейский кольт с длинным стволом. Таскать его приходилось в кобуре под мышкой. Захар из этого револьвера попадал в бутылку с пятидесяти шагов. И надеялся, что завалит противника, не дав тому подойти ближе.
Орловский дом был белый и стоял отдельно, на высоком берегу реки. Его, наверно, издалека замечали с пароходов. Все подходы к нему были открытыми, незаметно не подкрадешься. И слежку устроить было трудно — наблюдателей негде спрятать.
Захар придумал вот что. По реке подогнали баркас, прибились на нем к берегу как раз напротив дома. На баркасе находились двое, они следили за подходами со стороны вокзала и пристани. Еще двоих разместили в фургоне на верхней дороге, которая шла к товарной станции, ведь хитрец Орлов мог приехать и не на пассажирском поезде. Фургон этот стоял без лошадей, с задранными оглоблями и отвалившимся колесом. Любой, проезжая мимо, подумал бы — вот бедолаги, сломались, ждут помощи. В лесу, что начинался шагах в ста за домом, расположились основные силы — четверо вместе с Захаром. Они ждали сигнала.
Сигнал же был им выбран самый что ни на есть простой. Выстрел. Тот, кто первый увидит Орлова, должен был стрелять в него. Желательно попасть в ногу или в руку. Чем легче ранение, тем больше он успеет рассказать.
Захар не стал объяснять своим молодцам, что одним выстрелом не обойдется. Пусть пребывают в благом неведении. Человек, уложивший семерых на горной дороге в Колорадо, вряд ли позволит остановить себя одной пулей. Дело будет тяжелым. Но на стороне Захара внезапность. У Захара восемь стрелков. А Орлов — один. Чудес не бывает. Пусть он успеет уложить двоих, троих, но в конце концов Захар влепит ему пулю в лоб. Потому что чудес не бывает.
Они прождали в засаде весь день и всю ночь. Под утро Захару принесли телеграмму: «Он был в Эль-Пасо. Будьте готовы к встрече».
— Я-то готов! — Он скомкал бланк и сунул в карман. — Я-то готов, а вы куда смотрели? Бараны! Идиоты!
Помощники тупо хлопали глазами. Им, наверно, не нравилось подчиняться какому-то иностранцу, которого Полковник поставил над ними. А он еще и ругается!
— Я не про вас, парни, — сказал он, смягчившись. — Эти ублюдки в Эль-Пасо его прозевали. Но мы-то не упустим, верно?