Динамо-машина (сборник)
Шрифт:
Дяденька чумеет. Он бросается ко мне, хватает за руки, умоляет. Что умоляет-то? Остаться у него.
– Почему? – спрашиваю. – Вспыхнула внезапная любовь?
Дядя слегка шокирован. Мямлит, мнётся. А что? Раз дяде было заявлено, что перед ним «особенная», то вот и пожалуйста – общайтесь! Если сумеете – по-особенному.
Я улыбаюсь, я же такая добрая.
– Но… – хватается он за меня. – Ты же говорила, что ты свободная… Что любишь свободу в отношениях.
Ой, дурачина! Назрел кардинальный вопрос.
– Конечно, люблю.
– Ну так…
– А
– Да, – отвечает он, полагая, что на такую его моментальную честность я поведусь.
– И где она?
– Далеко. Там, дома, на Урале.
Я грущу, вздыхаю, просто чуть не плачу. Обуваю ботинок, протягиваю кавалеру ногу: «Завяжите». Завязывает шнурки, снова хватается обниматься. Быстро выставляю ногу вперёд и тяжёлым ботинком упираюсь ему в грудь.
– У, – закусывает он губу. – Только поэтому ты меня не хочешь?
Ай, люли…
– Нет, – низким голосом говорю я. – Не поэтому. Я же милитари-гёрл.
– Да! Да!
– И я люблю мучить мужчин.
Кавалер даже подпрыгнул.
– О, мучай меня, мучай! – возопил он, пытаясь приникнуть ко мне всем телом, но вжался только в рифлёную подошву моего ботинка.
«Вот дурак, – думаю я. – Нет уж, пусть жена тебя мучает».
Хитро улыбаюсь:
– Не хочу.
– Давай, давай!
– Не-а.
Вырываюсь из его рук, хватаю ранец, моментально оказываюсь у входной двери. Да, проиграл ты, батенька. Броситься на меня ты не сможешь – темперамент не тот. Давай, выметаемся из квартиры.
В лифте герой-любовник требует поцелуй. На прощанье. На первом этаже зависает у двери и не даёт мне выйти. Отчаялся… Ускользает из его рук так удачно приглашённая девушка, ну что вот ты будешь делать? А самолюбивый, видать, дядька, не нравится ему проигрывать. Сейчас будет «силой вырывать поцелуй». Хотя бы о малюсенькой победке, но вспомнится ему этой ночью. Фигушки. Не получится и этого.
Проникновенно улыбаюсь, словно скорблю о неизбежности нашей разлуки, страстно вздыхаю и первая приникаю к его губам. Конечно, подло слюнявлюсь при этом. Но коллега гнусной Светки всё равно радуется. Лезет языком мне в рот, б-р-р, ну что может быть хуже! Вот уж понятно, где он работает, – даже язык у него какой-то канцелярский.
Выпустив огромное количество слюней и размазав их по лицу ухажёра (ну вот такие мы странные, милитари-гёрл), вырываюсь и решительно иду на улицу. Весь в тоске, Светкин коллега вприпрыжку бежит за мной, просит бывать у них на работе. Я обещаю. Чего бы не пообещать? Бросаю на него печальный взгляд. Кинутый дяденька, молодящийся и ищущий приключений, остаётся с носом и с остальными своими проблемами.
Я скрываюсь за стеклянными дверями метро, несмотря на то что кавалер пытался схватить меня за руки, но не очень-то решился – я милитари всё-таки.
В тёплом метро хочется плакать. Но я еду, я приближаюсь, я делаю переходы на нужных станциях. Вот, всё, этот последний – устраиваюсь на сиденье полупустого вагона. И теперь только прямо.
Что я думаю? И конкретно о мужчинах? Да ну их. Плохо я думаю и от этого нагло улыбаюсь. Я люблю героев, и ничего, видно, с этим поделать нельзя.
…Нет, определённо сегодня мужчины мстят за обиженных мною собратьев. Словно нарочно, они показывают такие картинки, от которых моё мнение о мужчинах падает до самого смешного уровня.
Напротив меня, на пустом сиденье, которое в более многолюдное время занимают обычно три человека, развалился и спит бутуз в расстёгнутой куртке. Шапку свою он не выпускает из рук и сжимает так, что если бы это была кошка, а не шапка, то орала бы она сейчас дурным голосом на весь вагон. Одет бутуз так, как обычно наряжаются коммерсанты среднего достатка. Значит, или на дело ходил, или это дело обмывал, да перебрал. И всё бы ничего, только спящий коммерсант совсем себя не контролирует, самозабвенно похрапывает, шлёпает губами и время от времени громко пукает. Вижу, как из дальнего конца вагона на него смотрят и смеются девчонки-школьницы.
А бутузик продолжает спать и не понимает, какое влияние на формирование образа идеального мужчины он оказывает сейчас на этих девчонок. Да и на меня тоже, конечно. Очень хочется его презирать, но я думаю о том, что на его месте могла быть и я, пьяная и противная, если бы пила со Светкиным коллегой водку, а не вино. И ещё вспоминаю о позднем времени и о том, что сейчас тоже не совсем идеальные мужчины из органов охраны порядка выгребут из вагона этот образец особи мужского пола планеты Земля – и не дождётся его сегодня домой семейство (у него на пальце я заметила обручальное кольцо – значит, и этот парень кому-то приглянулся). Я вздыхаю и мысленно прощаю его, а чтобы не смеяться над несчастным, пересаживаюсь так, чтоб не видеть его, горемычного. Но даже сквозь грохот вагонных колёс я периодически слышу его и не могу сдержать улыбку.
Вошедший на очередной станции молодой человек тут же примечает меня и подсаживается. Ну понятно, одинокая девушка, которая улыбается сама себе. Спрашивает, почему я еду одна и так поздно – и тут я понимаю, что это экземпляр весьма прилипчивый. Я устала, я подставлена подругой, а потому расстроена, так что сил на борьбу у меня мало. Но что делать? Я на тропе войны, можно сказать, на работе, значит, смелее в бой! (Это я себе мысленно командую.) Так, ехать мне ещё семь остановок, а назначать свидание, на которое я, естественно, не приду, мой новый кавалер не хочет. Ему надо всего и сразу. Он презрительно косится в сторону копошащегося на сиденье бутузика: мол, фу, какой нехороший, я лучше. Эстет, значит…
Стоп, дорогой эстет, придумала! Почему я свой ранец стараюсь ровно держать, почему грела его, прижимая к себе, на улице? Да потому, что есть там кое-что у меня… Остановок осталось теперь шесть, но я всё равно успею выполнить намеченную программу.
Откуда я еду, спрашивает. Ну, пожалуйста.
– Я еду с работы и на работу, – устало вздыхаю я.
– И где же вы работаете, если не секрет? – умильно спрашивает он. Ещё бы – куда это можно ехать на работу, когда время стремится к полуночи?